Подходя к кораблю, Андрей Раздолин подумал, что «Марс» похож на снаряд героев Жюля Верна, летавших из пушки на Луну. Рядом с «Марсом», который нависал над ним своим блестящим цилиндрическим боком, стояли летчики из группы космонавтов: Анатолий Агарков, Николай Воронцов и инженеры из сектора Кудесника: Нина Кузнецова и Виктор Бойко.
— Ну, вот и наш третий, — говорит Агарков, завидев Раздолина. — Знакомьтесь.
Бойко протягивает руку:
— Виктор.
— Раздолин.
— Нина.
— Раздолин, Андрей.
— Вот и хорошо, Раздолин Андрей, — говорит Нина. — Вы на макете работали?
— Конечно, — Андрей широко улыбается, — восемьдесят часов.
— Тогда давайте поработаем восемьдесят первый час уже не на макете.
Она с привычной ловкостью взбирается по трапу к люку «Марса». Юбка узкая, и лезть трудно. Нина поднимается как-то бочком. Андрей улыбается, глядя, как это у нее получается. Глупая у него привычка — вечно улыбаться. От этого у него иногда какой-то придурковатый вид.
Просторная кабина, все стены, пол и потолок в белом мягком пенопласте. Андрей огляделся. Три кресла, похожи на самолетные. Все это давно известно. Пульты с приборами, все знакомое. Даже кнопки того же цвета, что на макете. Андрею стало скучновато. Нина садится в одно из кресел, кивает Раздолину:
— Садитесь. Андрей садится.
— Двойка, — говорит Нина. — Это кресло Агаркова. Андрей опять улыбается, пересаживается и думает: «Занятная девчонка...»
— Так. Начнем, — строго говорит Нина,
— Один вопрос, — перебивает Андрей.
— Уже?
— Лучше заранее...
— Пожалуйста.
— Сколько вам лет?
— Вы и на макете начинали с этого?
Андрей хотел отпарировать, уже рот открыл, но... не нашелся.
— Больше нет вопросов? — весело спрашивает Нина. — Итак, начнем. Старт вы знаете. По радио и телевидению вас будет гонять после обеда Селезнев. Знаете Селезнева?
— Нет.
— Узнаете: душу вынет... А вот ответьте мне на такой вопрос. Посадка на Марс. Высота орбиты сорок километров, температура на борту поднялась до тридцати пяти градусов. Угол между осью корабля и касательной к орбите десять градусов. Угол между осью корабля и плоскостью орбиты двадцать градусов. Агарков и Воронцов, допустим, спят. (Нине почему-то весело.) Что будете делать?
— Разбужу Агаркова и Воронцова, дам им чистые майки: в такой жаре они наверняка вспотели...
— Если вы пришли сюда шутить, идите и посидите в курительной. Там у сборщиков салон анекдотов.
— Ну, вот вы сразу...
— Хватит! — резко говорит Нина.
Раздолин понимает, что дальше так не пойдет.
— Прежде всего перевожу терморегулятор на...
— Ничего не надо объяснять, — перебивает его Нина. — Действуйте.
Андрей трогает рычажки, нажимает красные кнопки, вращает красивые белые штурвальчики и наконец снова откидывается в кресле.
— Хорошо, — говорит Нина. — Главное, быстро. Теперь так: торможение с орбиты спутника Марса. В десяти километрах от поверхности скорость превышает расчетную на километр в минуту...
— Не может этого быть, — убежденно говорит Андрей.
— Ну, хорошо, на пятьсот метров.
— Даю форсажный режим...
— Действуйте!
Андрей снова что-то нажимает, смотрит на циферблаты.
— Куда смотрите? — спрашивает Нина.
— Вот сюда смотрю. — Андрей тычет пальцем в стекло прибора. Ее опека начинает его злить: «Что я, совсем идиот, что ли, не знаю, куда смотреть...»
— Правильно смотрите! — Нине снова почему-то весело.
«Издевается!» — думает Раздолин.
Он резко оборачивается, но, увидев смех в ее глазах, снова улыбается...
Виктор Бойко говорит Агаркову и Воронцову, задумчиво поглаживая гладкий бок корабля:
— Тут еще нет обмазки. Обмазка отличная. Просто экстра-класс обмазка. Я ездил, смотрел, как ее испытывали в вольтовой дуге... Тонкую такую пластинку вставляли прямо в пламя. Там черт знает сколько градусов, а ей хоть бы что! Краснеет только. И светится. Как уши...
— Какие уши? — серьезно спрашивает Агарков.
— Ну, знаете, — Виктор смущен, — когда некоторые люди краснеют, у них светятся уши...
— Вот не замечал, — с удивлением говорит Агарков,
— Да... Так бывает, — очень смущен Виктор. Он всегда очень смущается, когда ему приходится объяснять свое видение мира и расшифровывать образы и сравнения, рожденные этим видением. А потом он очень застенчив. Вот и теперь даже не знает, как дальше рассказывать про обмазку...
— Сколько же она его там гоняет, — сочувственно говорит Агарков, взглянув вверх на люк «Марса».
Нина и Андрей сидят в тех же креслах. Откинулись на спинки и повернулись друг к другу.
— Теперь мне ясно, — говорит Андрей, — почему в древнем Египте покровителем женщин был бог Бес. Нина хохочет.
— Ну, признайтесь, что вы это сейчас сочинили...
— Спорим. Я приглашаю вас в воскресенье в музей...
— У вас в вашем городке, наверное, все девушки уже отлично знакомы с религией древнего Египта...
— Послушайте, — вдруг очень серьезно, тихо и спокойно говорит Раздолин. — Я устал от острот. Не надо острить, хорошо?
— Хорошо, — растерянно соглашается Нина. , — И давайте пойдем в музей не в воскресенье, а сегодня.
— Но сегодня будет поздно, — робко возражает она, — он закроется...
— А может быть, и не закроется, — совершенно серьезно говорит Раздолин...
Виктор Бойко поднимается по трапу.
— Нина! Хватит на первый раз, пошли обедать...
7
Они ходили в столовую всегда вместе. Всегда садились слева, в ряд у окон. Всегда Кудесник, Редькин, Маевский и Ширшов сидели за одним столиком, а Бойко — за соседним, с Женькой Харитоновым из сектора Егорова: они вместе учились в Ленинграде. А Нина — еще чуть поодаль, с Аней Григорьевой и девчатами-расчетчицами. Обед занимал полчаса, и полчаса оставалось на отдых. В хорошую погоду они шли обычно на крохотную зеленую полянку у бетонного бассейна, рядом с корпусом своей лаборатории. Весной, когда земля подсыхала, здесь устанавливали стол для пинг-понга. Но сейчас еще рано: сыро еще. Сейчас на краю полянки стоит только бульварная скамейка, неизвестно как тут появившаяся...
На скамейке тесно. С одного ее конца сидит Нина. Рядом — Андрей Раздолин что-то рассказывает ей и чертит щепкой на сырой черной земле. Дальше откинулся на спинку Виктор Бойко, — кажется, что он спит, глаза закрыты, во всяком случае. Но он не спит, просто думает о своем. Он чувствует, что промочил ноги, но уходить не хочется. «Надо купить полуботинки, — думает он. — Или галоши. Да некогда всё... Но галоши как-то унижают человека. В галошах какой-то ты неуклюжий. Наверное, это пошло от чеховского человека в футляре... А вообще мы совсем не задумываемся над тем, как одежда влияет на нашу психику... Мода здесь ни при чем... Вот в кальсонах чувствуешь себя более голым, чем в трусах... А застежки «молнии» придают силу и бодрость... Это, конечно, очень субъективно, но человек в кожаной куртке — располагает к себе. Почему? Может быть, потому, что в фильмах о революции комиссары ходят в кожаных куртках... Хорошо бы посмотреть еще раз «Чапаева»... А ведь теоретически Чапаев мог бы дожить до спутников... Удивительно! Есть люди, которых очень трудно представить дряхлыми стариками. Царь Петр. Пушкин. Маяковский. И Чапаев. И наоборот: каким был молодой Кутузов? Или Менделеев без бороды. Какой же это Менделеев? Это не Менделеев...»
Рядом с Виктором — Борис Кудесник. Читает журнал. И, наконец, на другом конце скамейки бодливо нагнули головы над шахматной доской Юрка Маевский и Игорь Редькин. Сергей Ширшов, стоя за спинкой скамейки, наблюдает за игрой.
Маевский и Редькин играют 488-ю партию. Эти партии — традиция и предмет гордости всего сектора Бориса Кудесника. Есть и другие традиции. С квартальных премий, например, ходить в ресторан «Кавказский». Не пить, а главным образом есть. Сациви из кур, гурийская капуста, цыплята табака, филе на вертеле. Но это так, пустяк. А вот шахматные партии Маевского и Редькина — это серьезно. Этими партиями гордятся, как удивительному и недоступному другим секторам примеру долготерпенья, постоянства и принципиальности. Дело в том, что Маевский и Редькин играют хорошо. По второму разряду — это точно. А может быть, и по первому. Если не считать Судакова (что его считать? Он кандидат в мастера), они лучшие шахматисты во всей лаборатории.
Вся лаборатория, вернее, все игроки и болельщики (а это почти вся лаборатория) признают, что Маевский и Редькин играют «на равных». Не признают это только сами Маевский и Редькин.
Редькин неоднократно публично заявлял, что Юрка — «слабак». Он категорически отвергал все попытки приравнять его шахматный талант «трусливым эндшпилям» Маевского. Редькин считал себя изобретателем новой системы защиты, которую по аналогии со староиндийской называл новосоветской. Маевский спорил редко, но своим чрезвычайно солидным поведением за шахматной доской и той легкой презрительной улыбкой, с которой он выслушивал комментарии о «трусливом эндшпиле», он давал понять, что для него вопрос о первенстве давно уже не является дискутабельным. Эта спокойная и молчаливая уверенность бесила Редькина. Стоило ему выиграть, как начинался «звон». Через десять минут вся лаборатория знала, что «Игорек приложил Юрку». Он искрился. Все существо его в эти минуты было пронизано пузырьками радости, как бокал шампанского.
Когда выигрывал Маевский, он медленно, жестом восточного владыки, смахивал фигуры с доски и говорил громко и назидательно: «Что и требовалось доказать!» Несколько раз уже для решения вопроса о первенстве играли они между собой турниры. И обычные, любительские, и с часами, и пятиминутные «блицы», когда упавший флажок приравнивался мату. Успех был переменный. Казалось, что вопрос о первенстве навсегда останется открытым. Наверное, так бы оно и было, если бы однажды, проиграв очередной блиц турнир, Редькин не сказал бы Маевскому:
— Если ты честный человек, то ты примешь мой вызов. Все эти турниры — стихия, «сегодня ты, а завтра я»…
Короче: «ловите миг удачи...» Так дело не пойдет. Нуж-i на наука. В главные арбитры соревнований приглашаем старика Гаусса. Сыграем тысячу партий. Построим графики, проанализируем и решим, а?
Маевский принял вызов. Так в седьмой лаборатории началось соревнование, невиданное в истории мировой шахматной культуры: турнир из 1000 партий. Поначалу участники турнира взялись за дело горячо. В первые два месяца было сыграно сто партий. Двадцать семь выиграл Маевский, двадцать одну — Редькин, пятьдесят две закончились вничью. Параметры этих ста партий: общий счет, количество ходов, время на обдумывание в каждой партии и перевес в качестве (по специальной десятибалльной системе) — запрограммировали и пустили в электронную цифровую машину. Машина делала миллион операций в секунду. Для нее это была не задача, а легкая разминка ячеек памяти. Прогноз был поразительный: 48,891 процента на 51,109 процента в пользу Редькина. Маевский проверил программу машины, завизировал официальное коммюнике для болельщиков и предложил приступить к сто первой партии. Далее события развивались так. К сто сороковой партии Редькин сравнял счет. К двухсотой партии Маевский имел 2 лишних очка. Однако новый прогноз машины снова предсказывал победу Редькину: 51,606 процента на 48,394 процента. Сегодня, через полтора года после начала турнира, общий счет был 247 1/2 на 239 1/2 в пользу Юрия Маевского. Интерес к турниру среди шахматной общественности седьмой лаборатории уже заметно ослаб. Да, откровенно говоря, самим соревнующимся вся эта затея уже порядком надоела. Ни одному, ни другому ни разу не удалось оторваться от своего противника больше, чем на 12 очков. Все строго научные кривые, которые строились для наглядного доказательства превосходства одного соперника над другим, получались на редкость малоубедительными. Редькин пробовал перестраивать их в логарифмических координатах, но эффекта не добился...
Однако нельзя было и помыслить отказаться от турнира. Тут была задета честь сектора. Весь институт знал, что «два чудака в седьмой лаборатории договорились сыграть 1000 партий». Отступать было некуда, и они играли. Играли после обеда по одной партии. Сегодня играли 488-ю партию. Редькин проигрывает. Вернее, Редькин уже проиграл. Ширшову это ясно. Но Редькин не сдается. Сопит и не сдается. Маевский отправил свою ладью в глубокий редькинский тыл и спросил вызывающе:
— Ну?
— Ветрено сегодня. Хотя и тепло, — сказал Редькин Ширшову, сгребая с доски фигуры.
...Что и требовалось доказать, — назидательно, с хорошо отработанной интонацией сказал Маевский в сто сороковой раз. Ширшов тронул Кудесника за плечо:
Боря, давай сгоняем партию? Кудесник, не отрываясь от журнала, буркнул:
— Не хочу. Отстаньте.
Маевский прокомментировал тем же назидательным тоном:
— Чтение — вот лучшее учение. Не мешайте человеку расширять кругозор.
— Товарищ Кудесник, — спросил Редькин, — а вам не кажется, что в результате беспрестанного расширения ваш кругозор уже приближается к полной сфере? Вас уже можно командировать в Москву для демонстрации на научных семинарах в институте глазных болезней имени Гельмгольца.
— Отстань.
— В вашем детском саду, Кудесник, не велась настоящая борьба за звание лучшего детсада нашего города. Поэтому вы и разговариваете таким тоном. Борис понял, что читать все равно не дадут, и положил журнал на колени. Игорь подошел, перегнувшись в три погибели, прочел вслух название журнала:
— «Архитектура СССР».
Витька Бойко открыл глаза. Раздолин перестал чертить и оглянулся на Кудесника. Все смотрят на него с веселым удивлением, словно он пришел на работу в карнавальном костюме «Кот в сапогах». Борис виновато улыбнулся:
— Вы послушайте, что делается: в Душанбе построили двадцатиэтажный дом на стальных рессорах...
— В двенадцать часов по ночам, — сказал Редькин, — из гроба встает истопник. На нем серый походный сюртук и треугольная шляпа. Встает и включает гидросистему. Дом начинает покачиваться и баюкать жильцов. Наутро все просыпают начало служебных занятий...
— Замолчи, — лениво сказал Кудесник, — это же против землетрясений... Представляете, такая махина на рессорах! Ширшов смотрит на часы и говорит:
— Пошли.
Все встают: кончился обеденный перерыв.
8
Все шестеро сидят за своими столиками и работают. Кудесник читает толстую книгу, отпечатанную на машинке, — отчет. Рядом лежат еще две такие же пузатые книжки. Это отчеты самого Бориса. Их он тоже берет в библиотеке: нельзя же запомнить все цифры, даже если это «твои» цифры.
Сергей Ширшов внимательно рассматривает рыжие синьки (Бойко говорит, что их надо называть не синьки, а рыжки) и что-то помечает на листке бумаги остро отточенным карандашом.
Нина Кузнецова смотрит на ленту счетной машины. На ленте только цифры. Тысячи цифр собраны в шеренги, шеренги — в колонны, колонны — в дивизии цифр. Нина устроила смотр этой армии. Лента скользит в ее руках — она принимает парад. Один строй радует ее, другой тревожит. Она то чуть-чуть улыбается, то хмурится. (Когда хмурится, становится еще красивее. Такие красивые девчонки редко встречаются в технических вузах. Три года назад за ней «бегал» весь институт.)
Бойко занят делом самым примитивным: строит график. Он делает это автоматически и может думать и говорить совсем о другом. Он уже пробовал заговорить, но все были заняты, и разговор не получался. Игорь Редькин что-то пишет, иногда стремглав хватает логарифмическую линейку, быстро и цепко наводит волосок визира и снова быстро пишет. Точно тем же занят и Юрий Маевский. Однако в его движениях нет никакой порывистости и суеты. Он считает с той неторопливой торжественностью, с какой обычно считают преподаватели теории машин и механизмов, уличая студентов в натяжках и ошибках. Маевский и Редькин производят впечатление самых сосредоточенных и работящих людей в этой комнате.
Но вот Маевский положил свою великолепную перламутровую авторучку на мраморную доску письменного прибора, потянулся и провозгласил:
— А ТДУ мы сегодня кончим! Как звери будем работать, а кончим!
— В Южной Америке есть один такой зверь, ленивец называется, — не оборачиваясь, бросил Редькин. Витька Бойко засмеялся. Маевский действительно был ленив, но обладал удивительной способностью мобилизовать на короткий срок свой мозг, давая ему нагрузку, которую никакая другая голова выдержать не могла. Юрка создал даже собственную стройную теорию накопления мышления как одной из форм существования материи, объясняя ею то свое состояние, которое Бахрушин называл интеллектуальными прогулами. На «ленивца» Маевский не обиделся. Он вообще ни на что не обижался. Никто не помнил, чтобы он когда-нибудь обижался. Подумав немного, он сказал ласково:
— А ты дурак.
— Дурак — понятие относительное, — на лету подхватил Редькин. — Знаешь, как говорят на Дерибасовской: кто в Жлобине умный, тот в Одессе еле-еле дурак. — И он показал на кончике мизинца, каким крохотным дураком в Одессе выглядит жлобинский умник. И тут же вдруг, бросив в сердцах линейку, Игорь завопил:
— Юра! Друг! Я жалкий клеветник. Ну какой же ты ленивец?! Совсем наоборот! Ты трудолюбив, как пчела! Через неделю мы пустим нашу ТДУ, через две недели положим шефу на стол протоколы испытаний. Еще неделю Эс Те заставит шефа гонять ее на каких-нибудь им придуманных сумасшедших режимах, и, если она не погорит (а она не погори?!), снимут егоровскую ТДУ и поставят нашу! Мой кот тому свидетель! — И он подмигнул коту на стене.
Игорь Редькин был единственным человеком в комнате, который верил, что именно так, как он говорил, может случиться в действительности. Ослепленный своим неиссякаемым оптимизмом, он допускал, что за месяц до старта на корабль могут поставить новую, едва отработанную тормозную двигательную установку только потому, что он, Игорь Редькин, считает ее самой лучшей в мире.
— Хватит трепаться, — пробурчал Ширшов, вытащив из своего дюралевого колчана очередной карандаш. Все замолчали.
Тихо. Так проходит много минут.
— Борис, какая-то сплошная буза, — шепотом говорит Нина в спину Кудесника. - Тепловые потоки на шторках получились с обдувом больше, чем без обдува.
— Ерунда,— не оборачиваясь, убежденно говорит Борис. — Там элементарщина, все просто, как в законе Архимеда...
— Кстати, — втискивается в разговор Бойко, который явно томится молчанием за своим графиком, — кстати кто может сказать: Архимед — это имя или фамилия? Но до Архимеда сейчас никому нет дела, и вопрос Виктора повисает в воздухе.
— Все это верно, — говорит Нина, — и все-таки с обдувом больше...
Кудесник оставляет свои отчеты, подходит к Нине. Теперь они вдвоем склонились над лентой.
— Давай поглядим формулы, — говорит он. Нина молча показывает.
— Программировала сама? — строго спрашивает Борис.
— Сама...
— Наверное, там и напутала.
Нина молча протягивает листок с уравнениями, расписанными по операциям. Борис долго смотрит и сопит.
— Я все делала, как ты говорил, — оправдывается Нина.
— «На основе ваших ценных указаний», — передразнивает ее Редькин, — Юра, — он обернулся к Маевскому, — какая могла бы получиться отличная диссертация: «История подхалимажа на Руси». А?
— Чертовщина какая-то, — наконец говорит Борис. — Надо пересчитать. И быстро. Сегодня можешь пересчитать?
— Конечно.
— Виктор, ты можешь вечером с Ниной пересчитать шторки? — спрашивает Кудесник у Бойко.
— Ладно, пересчитаем, — лениво отзывается Виктор. Он чертит график и думает о том, что у графика есть какое-то неуловимое сходство с профилем бразильского попугая ара. Ему хочется показать график ребятам и спросить, есть ли действительно такое сходство, проверить себя. Но он молчит, понимая, что ребятам сейчас не до бразильских попугаев.
9
Вечер застал их в огромном зале, где установлены счетные машины — серые тысячеглазые существа, то низко гудящие, то громко прищелкивающие, то как-то хлестко, с присвистом постукивающие. За окнами уже совсем темно. Нина, усталая, расстроенная путаницей со шторками, сидит у одной из машин. Они с Виктором только что отладили программу, и «задача пошла». Что получится, еще неясно. Виктор Бойко в конце зала курит, выпуская дым в приоткрытую дверь. Но дым почему-то не хочет уходить, лезет обратно в зал.
Внимание Виктора привлекают два пыльных, видно, очень давно уже висящих на стене плаката. «Вступайте в ряды ДОСААФ!» — написано на первом из них под тремя фигурами очень красивых молодых людей: девушки-санитарки, летчика и радиста. «Странное какое-то слово получилось: ДОСААФ, — думает Виктор, — Библейское... Авраам, Исаак и ДОСААФ...» На втором плакате — флаги, цветы и надпись: «Да здравствует наша любимая Родина!»
«А зачем он? — думает Виктор. — Для кого? Жил-был, не любил Родину, прочел плакат — полюбил. Так, что ли? Да здравствует Родина... Мурманск, где он родился и вырос... Белые ночи, крики кораблей в порту, эти сосенки за домом деда... Потом Ленинград... Какое это счастье, что на свете есть такой город... Москва, музыка курантов... А затем Сибирь... А у Нины свое. Разве можно все это забыть? Или можно не любить? Вот была Космодемьянская Зоя. Она, что же, плакат такой читала? Или те ребята, трактористы в Казахстане, которых он узнал, когда студентом ездил на уборку... Он никогда не забудет, как Мухтар тогда ночью спросил: «Сколько лет самому старому городу на свете?» Виктор не знал, но сказал: «Три тысячи лет». — «Вот тут мы построим город, который простоит тридцать тысяч лет! — сказал Мухтар. — Разве есть земля красивее?» Кругом без края стояла пшеница... Может быть, сейчас Мухтар уже строит его — город тридцати тысячелетий... А у них «Марс»... А зачем плакат? Ведь тогда надо выпустить плакаты: «Любите мать», «Не бейте стариков»... Он бросил окурок в урну и пошел к Нине.
— Интересно, — спросил Виктор, — какие чувства ты испытывала, когда читала вон тот плакат? Нина прищурилась.
— Откровенно говоря, я его первый раз вижу.
— Он висит года три.
— Серьезно? Я не замечала.
— В этом вся штука, — задумчиво сказал Виктор. — А ты хочешь, чтобы здравствовала наша любимая Родина?
— Отстань, я устала...
— Нет, ты отвечай: хочешь или нет?
— Ты что, спятил?
— Я серьезно спрашиваю: хочешь или нет?
— Хочу.
— А Кудесник, Юрка, Игорь, Сергей, Бах, — они хотят?
— Хотят.
— И без плаката хотят?
— И без плаката.
— А кто не хочет?
— Все хотят.
— А враги? ,
— Какие враги?
— Ну всякие... Империалисты, скажем. Они хотят?
— Не хотят.
— Правильно, Нинка! Вот их и надо агитировать, сволочей! Так зачем его тут повесили?
— Отстань... Значит, надо.
— Кому надо? Если никому из нас не надо, то кому же надо?
— Художникам надо рисовать плакаты, — нехотя, только чтобы отделаться от него, сказала Нина. Виктор помолчал, подумал и заключил:
— Тот, кто это рисовал, безусловно, не художник... Не художник, потому что он холодный человек. Впрочем, он, может быть, даже любит Родину. Но ему думать лень. И боязно: вдруг что не так! А тут он спокоен: у кого поднимется рука критиковать такой плакат? Он холодно спекулирует высоким и дорогим. Да, он спекулянт... В двадцатых годах он спекулировал хлебом, в войну — дровами, продовольственными карточками, потом книгами, сейчас — словами. Он всегда спекулировал тем, чего всем нам не хватало. А сейчас, мне кажется, очень часто не хватает именно настоящих слов...
— Ну, ладно, давай поглядим, что она теперь насчитала. — Нина встала.
И они склонились над свежей лентой — ответом электронного математика. Электронному математику было легко: он ведь только отвечал на вопросы. А задавали их люди.
10
Чудесное прозрачное апрельское утро.
Последнюю неделю они работали так много, что воскресенье явилось неожиданным маленьким чудом.
Утро Кудесника, как и полагалось воскресному утру Кудесника, началось с похода в детскую молочную кухню. Тетя Дуся, старушка, которую с великим трудом удалось ему отыскать, когда родился Мишка, в воскресенье уезжала «к племеннице», или по святым праздникам шла в церковь, или летом — просто в парк, где играл духовой оркестр, а иногда даже показывали бесплатно кино. Поэтому в воскресенье в кухню ходил он сам. Бутылочки с делениями через пять граммов ставил в маленькую корзиночку, плетенную из цветных стружек. Что-то было смешное и трогательное в этой корзиночке. Что-то от Красной шапочки и Серого волка.
Борис любил эти воскресные походы, потому что никуда не надо было торопиться, можно было посмотреть на город и людей, на все, что делается вокруг. В обычные дни он стремглав кидался в автобус, в котором он знал всех пассажиров в лицо. В обычные дни он не видел города. И вот сейчас он шел, не торопясь, с интересом оглядывая все, что видел. Вот лежит под «Москвичом» несчастный «частник». Вот в подворотне мальчишки играют в «расшибец». Отличная игра! Требует меткости руки и глаза. И он ловит себя на мысли, что он, кандидат технических наук, с удовольствием бы сыграл в «расшибец». А тот дом на углу уже застеклили...
Борис разглядывает афиши. Открывались парки и танцзалы. Приехал дирижер из Чили и скрипач из Англии. Гастроли театра «Современник»: «Стряпуха». Постановка И.Кваши. Странная какая фамилия: И.Кваша... Волейбол: «Химик» — «Буревестник». «Прогулки на катерах — лучший отдых». Подписка на собрание сочинений М.Е.Салтыкова-Щедрина. «Левитин. Мотогонки по вертикальной стене». Конкурс цветов. «Обманутая мать» — новый египетский кинофильм. Вечер поэзии... Когда он читал афиши, настроение портилось. Весь этот пестрый, может быть, и не всегда такой интересный, как о нем рассказывали афиши, мир городских развлечений и увеселений уже давно катился мимо него. Он чувствовал, что ушел из этого мира, потерял с ним всякую связь. И не то чтобы он не смог пойти на этот вечер поэзии, например. Конечно, смог бы. Он ходил. Очень редко, но ходил. Но вот, когда он ходил, когда слушал стихи и оглядывал сидящих рядом людей, он чувствовал какую-то непонятную свою отчужденность, чувствовал, что это случайность: он в этом зале. Им всегда владело не осознанное до конца желание множить свои контакты с миром. Он любил новых людей. Он вообще от природы любил узнавать. Самой сильной чертой, определяющей его характер и поступки, была любознательность. Наверное, меньше, чем кто-либо из тех шести человек, которые сидели в одной из комнат седьмой лаборатории, годился он в начальники, потому что любознательность его была глубоко индивидуальна и наибольших успехов он мог бы достичь именно как исследователь, а не как руководитель исследователей. Просто в этом никто не разобрался.
Он защитил диссертацию раньше других, и ему «дали сектор».
Вот эта жажда нового и мучила его, когда он читал афиши. Мучила не потому даже, что он не мог утолить ее сегодня, а потому, что (он чувствовал это) он не утолит ее и завтра. Едва он выходил из проходной, как подступали к нему со всех сторон бесчисленные маленькие заботы. Они облепляли его, как рыжие лесные муравьи, забирались под одежду, жалили, и не было никакой возможности ни убежать, ни стряхнуть их с себя. То матери требовалось какое-то лекарство, а его не было ни в одной аптеке, то в квартире начинался ремонт, долгий страшный месячник какой-то пещерной жизни и средневекового произвола прорабов. Потом надо было отдать в чистку плащ, и это пустяковое дело тоже вырастало в проблему, потому что вещи в чистку принимали почему-то по утрам, когда они с женой уезжали на работу. Потом надо было начинать думать о даче для Мишки, начинать «подыскивать». И еще, и еще, и еще. Как в сказке, когда на месте отрубленной головы Змея-Горыныча сразу вырастала новая голова, не было конца этим заботам. Остро чувствовал он их бесконечность, и от этого иногда ему хотелось послать все к черту, уехать очень далеко, заняться чем-нибудь совсем другим. Жить где-нибудь в деревне, работать в колхозе. Или носиться, как вот этот самый Левитин, по стене на мотоцикле, путешествовать с этой стеной по всему Союзу... Но в свои тридцать два года слишком глубоко уже пустил он корни в эту жизнь. Слишком крепко был спутан по рукам и ногам тонкой цепочкой, каждое звено которой было маленьким «надо», чтобы изменить что-нибудь... И еще были ребята: Игорь, Витька, Сергей. И была работа, которую он ни за какие деньги и блага не мог бы бросить. Он прочел где-то, что Эдисон неделями не выходил из лаборатории... И он очень понимал Эдисона и завидовал ему. Завидовал работоспособности Бахрушина и извечному кипению Эс Те. Он любил и умел работать. Это чувствовал каждый, кто был рядом с ним. Но сколько бы ни сделал он, он хотел сделать больше. Он хотел большего, чем мог физически. Он не успевал жить... Может быть, поэтому афиши портили ему настроение... Кудесник вернулся домой в веселом перезвоне маленьких бутылочек, а на кухне его уже поджидал участковый оперуполномоченный Гвоздев.
— Ну как? — спросил Гвоздев с надеждой.
— Да пока никак, — ответил Кудесник.
— Та-ак, — с грустной раздумчивостью сказал Гвоздов и потянул с бока планшетку, в которой лежали чистые бланки протоколов.
Дело в том, что у тети Дуси кончилась временная прописка. Оставить Мишку, кроме как с тетей Дусей, было не с кем. Все об этом знали: и в домоуправлении, и в милиции. Знали, понимали, что тетю Дусю прописать надо. Знали, понимали, но не прописывали и регулярно штрафовали Кудесника во исполнение какого-то параграфа, который, по словам Гвоздева, «нарушишь — костей не соберешь»...
— Та-ак, — сочувственно повторил оперуполномоченный и добавил: — Ну, неси чернила... Начался воскресный день у Бориса Кудесника.