После обеда на испытательном стенде, где должны запустить ТДУ Редькина и Маевского, стало оживленно и празднично. Пришел Кудесник и Ширшов. Кудесник, хоть и начальник, ни во что не вмешивается, считая, что хозяйничать сейчас ему глупо.
Все готово. Михалыч включил сирену. Два протяжных воя: в бокс входа нет.
— Бах просил позвонить, — тихо говорит Редькин Маевскому.
— Если просил, надо звонить, — лениво отвечает Юрка.
— Позвони ты, — говорит Игорь.
Маевский звонит, но, оказывается, Бахрушин у Главного.
— Ждать не будем, — говорит Редькин. — И так уже времени много. Насмотрится еще. Давайте начинать. Вспыхивают лампы, освещающие приборную стенку.
— Юрка, поснимаешь? — спрашивает Игорь.
— Давай. — Маевский берет в руку маленькую деревянную ручку, похожую на ручку от детской скакалки, с маленькой кнопкой на конце. От ручки тянется провод к фотоаппарату. Нажал кнопку — снимок. Дело, впрочем, не простое: нажмешь чуть раньше, установка не вышла на режим, стрелки шевелятся, снимок смазанный. Задержишься — прогоняешь зря установку, не успеешь все отснять.
Петька Сокол лезет в шкафчик с красным крестом на дверце, достает пук ваты, раздает всем по щепотке. Затыкают уши. Потом Петька, Михалыч и Юрка надевают шлемы и пристегивают ларингофоны. Маевскому шлем очень к лицу. Он похож на знаменитого аса. Игорь шлем не надевает, просто затыкает уши ватой. Он знает, что ларингофоны — «для колорита»: они давным-давно испорчены. Поэтому команды надо отдавать руками. Команду на запуск он дает еще в тишине. А дальше все и без команд знают, что надо делать. Если вдруг потребуется остановить установку, он поднимет над головой скрещенные руки. Вот и все. Только уши намнешь этим шлемом...
Все расходятся по местам. Кудесник и Ширшов как гости — к приборной стенке. Ширшов думает о том, что всякое может случиться. Вдруг ТДУ действительно поставят на «Марс», и тогда очень важно, не запорет ли она систему стабилизации, над которой ему пришлось попотеть, не водит ли ее вправо-влево и еще бог знает как и куда. Он смотрит на циферблаты динамометров подвески. Кудесник знает, что тревоги Ширшова — это «тревоги второго порядка». Важна тяга! Господи! Если бы их тяга была хоть немного больше, чем у Егорова! Ведь расходы компонентов у них меньше. Тогда все. Тогда победа Тогда Егоров погорел. Редькин стоит у пульта, Маевский поодаль, ближе к фотоаппарату. Михалыч — за главным пультом. Петька в углу, у другого щита, присматривает за насосами.
— Сигналь, Михалыч, — тихо говорит Игорь. Три надсадных, за душу берущих вопля сирены предупреждают: сейчас запуск. Игорь облизал губы. Юрка оглянулся на Игоря. Борис и Сергей не отрывают глаз от приборной стенки.
— Пуск, — громко, но совсем спокойно говорит Редькин.
Все услышали тихий сухой щелчок — это открылись главные клапаны, и в тот же миг налетел страшный, нарастающий с каждым мгновением грохот. Звук этот трудно описать. Он не имеет ничего общего с ревом турбореактивных самолетов. Там рев. Он совершенно не похож на яростные, с присвистом удары гигантских молотов. Там удары. Это и не разламывающийся на разные тона раскат фугасного взрыва и не гром июльской грозы. Нашего акустического словаря не хватает,
Это просто Звук, ровное, неимоверной силы ликующее: «А-а-а!»
Разом, словно в испуге, прыгнули стрелки приборной стенки. Игорь увидел в окошко, как, накаляя докрасна края люка в полу бокса, росла голубоватая, прозрачная, ярко освещающая все вокруг колонна раскаленных газов. Он не смотрел сейчас на приборы, весь отдавшись этой незабываемой, ни с чем не сравнимой, всегда глубоко волнующей его картине укрощенного металлом непрекращающегося взрыва — так работает ракетный двигатель. Не видя секундомера, он знал: надо останавливать — и поднял скрещенные руки. Бесцветное пламя втянулось в сопло. Свист, потом шипение, потом тишина. Только услышав Звук, понимаешь, какой бывает тишина. Кудесник радостно обернулся.
— Братцы! Ведь, ей-богу, не плохо! А ну, повторим...
Повторили. И еще раз повторили.
— Перекур пять минут! — скомандовал Маевский, расстегивая шлем.
— Подожди, давай еще, — возразил Редькин, — с медленной остановкой.
— Перекурим и попробуем, — сказал Михалыч. — Времени еще только три часа.
На стенде курить нельзя, Все вышли. Остался только Кудесник с Редькиным.
— Игорек! Хорошо! — Удивительно радостная физиономия у Кудесника. Редькин грызет заусеницы.
— Еще, еще надо... Боря! А как работает! А? Хоть на мотоцикл ставь! Ишь ты, курить ушли, сукины дети!
— Ладно, я пойду, может, уж шеф вернулся...
— Скажи им там... Нашли время курить! На весеннем солнышке у входа на стенд, сидя вокруг врытой в землю железной бочки с окурками, курят Юрка, Петька и Михалыч. Юрка — «Новость», Петька — «Ароматные», Михалыч — «Прибой».
— Читал я в «Комсомолке», — говорит Михалыч, ни к кому не обращаясь, — в Англии научились прямо из травы молоко гнать. Без посредства коровы. Молоко как молоко, запах только немного...
— Бесспорно, возможная вещь, — подтверждает Петька. — А что такого? — И смотрит на Маевского.
Тот молчит, думает о своем. О том, что отсекатели надо было прогнать отдельно на всех режимах, поглядеть, как сработают магниты. Ну да теперь что ж об этом думать? Поздно. И он стал думать о том, что надо не забыть попросить у Никиты из семнадцатой лаборатории магнитофонные ленты с «новой Имой Сумак» и переписать. Вот вышел Кудесник. Щурится на солнце.
— А где Сергей?
— Пошел в лабораторию, — отвечает Маевский.
— Я тоже пойду... Давайте, Михалыч, запустим еще пару-тройку раз с мягким остановом...
— Сейчас сделаем, — отвечает Михалыч, не двигаясь с места и не глядя на Бориса. Его немного обижают слова Кудесника: будто он сам не знает, что надо делать.
Кудесник уходит. Его фигура на прямой асфальтовой дорожке видна еще долго. Он идет быстро, размашисто.
Потом вдруг начинает скакать через лужи, как козел. Весна! Солнце! Запустилась ТДУ! И вообще все отлично! Михалыч видит это, чуть улыбается и говорит категорически: — Пошли,
22
И снова стенд. Все снова стоят по местам.
— Пуск, — снова громко и спокойно говорит Редькин, и снова все заливает Звук. Правая рука Игоря сжата в кулак, большой палец оттопырен и смотрит вниз. В древнем Риме зрители этим жестом приказывали гладиаторам добить поверженного врага. Тут — это знак постепенного торможения. Палец кверху — постепенного разгона. Михалыч видит палец и медленно вращает штурвальчик на пульте. Звук плавно меняет тон. И вдруг прерывается с захлебывающимся посвистом.
— Насосы стоп! — кричит Михалыч Петьке, прежде чем Редькин и Маевский успевают сообразить, что произошло. Руки Петьки молниями ударяют в кнопки пульта.
— Все стоп, — уже спокойно говорит Михалыч и оборачивается к Редькину. — Отсекатель. Какой, не знаю.
— Пошли посмотрим, — говорит Игорь.
— Все вырубил? — спрашивает Михалыч Петьку. — Включи вентиляцию.
Михалыч, Игорь и Юрка склоняются над хитросплетениями трубопроводов. Петька стоит поодаль, готовый каждую секунду прийти на помощь.
— Вот он, — говорит Маевский и тычет пальцем. — Наверное магнит втягивает иглу рывком.
— Я плавно регулировал, — говорит Михалыч. Маевский молчит, потом расстегивает шлем, снимает пиджак.
— Петя, подверни мне рукава, — просит он Соколова, — а то руки в масле.
Петька, долго сопя, возится с запонками. Запонки у Маевского какие-то хитрые.
— В твои годы, — назидательно говорит Юрка, — надо уметь обращаться с запонками.
— А я вот их не уважаю, — говорит Петька.
— Это почему же?
— Время отнимают: вдевай — вытаскивай...
— Кончайте вы с запонками! — зло кричит Игорь. — Нашли время! Как бабы!
Он уже залез туда, куда показывал Маевский, и тянет что-то двумя пальцами.
— Горячая, зараза! Так и есть. Ты плавно регулировал, и магнит тянет плавно, а у иглы тугой свободный ход, и она идет рывком... Давайте еще попробуем, я ее покачал, вроде теперь ничего...
Они выходят из бокса, и все повторяется. Только теперь Михалыч может не кричать Петьке. Петька внимателен, весь подобрался, как кот у мышиной норы. Двигатель снова захлебывается.
У Игоря бешено злой вид. Едва отключили коммуникации, он влетел в бокс и, шепча ругательства, опять что-то тянет, обжигая руки, скалясь и гримасничая.
— Опять она? — спрашивает Маевский за его спиной. Он сохраняет завидное хладнокровие.
— А то кто ж? — огрызается Редькин,
— Придется разобрать отсекатель...
Игорь что-то яростно дергает к себе — от себя, к себе — от себя...
— Еще раз попробуем, последний раз, — говорит он. И снова все на местах.
— Пуск.
И снова Редькин жестом римлянина тормозит двигатель. Палец нетерпеливо тычет: вниз, вниз, вниз! Михалыч, уже не глядя на палец, вращает осторожно, словно штурвальчик хрустальный и он боится его отколоть. И опять Звук срывается в клокочущий посвист.
— Сволочь! — кричит Игорь и рывком кидается к двери бокса.
— Куда?
Но крик Михалыча обрывает короткий, глухой, будто далекий взрыв.
Руки Петьки на кнопках. Красивое лицо Маевского в шлеме. Он обернулся от приборной стенки и так застыл, судорожно сжав рукоятку с кнопкой. Из приоткрытой Игорем тяжелой двери в бокс стелется по полу голубоватый дымок. Михалыч бросается в бокс и очень быстро вновь появляется в двери, держа под мышки обвисшее, неживое тело Редькина. Его мокрая, липкая от крови голова свесилась вниз и чуть в сторону.
— Помоги, — хрипло говорит Михалыч Маевскому. А Маевский все еще не знает, куда девать ручку с кнопкой, беспомощно оглядывается по сторонам, непонятно спокойный и медлительный. Наконец он вешает шнур на фотоаппарат, подходит, очень осторожно берет и поднимает ноги Игоря.
— Ничего, ничего, — шепотом говорит Михалыч, — об дверь его чуток...
23
У дверей стенда, там, где совсем недавно курили, маленькая толпа окружила тупоносый санитарный автобус. Двое в белых халатах выносят из дверей носилки. Белая, вся в чистых бинтах голова Игоря. Почерневшее лицо. Перед дверцами автобуса санитары чуть замешкались. Борис Кудесник подходит к самым носилкам, берет руку Редькина. Секунду они молча смотрят друг на друга очень серьезно. Потом Игорь подмигивает Борису. Подмигивает, как только может весело. Весело изо всех сил.
24
Подмигивающий кот над столом Редькина. Пять инженеров сидят на своих местах. Просто сидят, не читают, не пишут, не двигают движками линеек. Сидят прямые, спокойные, все опаленные взрывом там, в боксе. И у всех какие-то неживые руки, в неживых, странных позах. За окном уже сумерки.
«Почему врач сказал, что ему ничего не нужно? — думает Кудесник. — Что значит — не нужно? Что он имел в виду? Ничего ему не поможет? Или, действительно, пока ничего не нужно? Группа крови у него вторая. Как и у меня. Кровь — не проблема. За час можно поднять всю лабораторию, весь институт. Надо — цистерну крови дадим. Юркин отец уже там. Это хорошо. А ведь Юрка, подлец, никому не сказал, что звонил отцу...» «Клапан не закрылся, в камере переизбыток горючего и, разумеется, взрыв, — думает Ширшов. — Ничего, кроме взрыва, быть не могло. У двигателей с таким диапазоном регулирования все зависит от работы клапанов. Постой, где же я видел отличный клапан? Ну да, у отца. Последний номер журнала «Угольная промышленность». Примерно на их расходы и давления клапан. Надо будет завтра снести Игорю в больницу журнал... Обрадуется...»
«Это совсем не ерунда: открытый перелом правой теменной кости, — думает Маевский. — Коммоция мозга, субдуральная гематома в правой теменной области... Это не ерунда. Все решится сегодня-завтра. Если ему сумеют аккуратно вытащить все осколки и не затащат никакой инфекции, все будет в порядке...» «Рядом жил человек, работал, хохотал, расстраивался по пустякам... — думает Нина. — И вдруг разом все обрывается... Чудовищно! Ведь сегодня он выиграл у Юрки шахматную партию и ликовал. Я еще спросила: «Когда же вы кончите?» А он засмеялся и сказал: «Все кончается, Нинка, даже зубной порошок в коробочке соседей...» И убежал на стенд...» «Все космонавты живы, — думает Бойко. — Все, кто летали, живы и здоровы. И вот Игорь... Почему? Взорвалась камера. А почему он испытывал ее? Хотел сделать лучше, чем было сделано до него. А что Седову, или Скотту, или Ливингстону не хватало радости открытой другими Земли? А язвы на руках Марии Кюри, перчатки, всю жизнь заставил ее одеть радий... Игорь с ними. Он еще мало сделал, но он с ними...»
Вдруг резко зазвонил телефон. Борис Кудесник сидит неподвижно, будто не слышит. А может быть, и не слышит. Ширшов взял трубку.
— Да... А, простите, кто его спрашивает?
Сергей прикрывает рукой трубку и говорит, обращаясь ко всем:
— Это из дома... Как же им сказать?
Нина быстро закрыла лицо руками, ткнулась в стол.
25
Ночь. Бахрушин медленно выходит из проходной, идет к «Волге». И вдруг останавливается, увидев мотоцикл Редькина. Пустая площадка, только «Волга» и мотоцикл. Железная глазастая зверюга с детенышем. Бахрушин долго стоит и смотрит на мотоцикл. Одна мысль: «Неужели он умрет?»