Недвижно повисло над степью в бесцветном небе солнце. Жарко. Ракета стоит на стартовой площадке, и от нагретого металла ракеты и монтажной башни, окружающей ее, подобно строительным лесам, поднимается миражный, ломающий линии крыш ангаров ореол горячего воздуха. Поодаль от ангаров, ближе к стартовой площадке, ровным строем стали гигантские автомобили, цистерны и специальные машины-фургоны с аппаратурой, подстанциями, компрессорами, коммутаторами связи и еще неизвестно с чем, без чего никак не обойтись. От автомобилей тянутся к монтажной башне провода. На разных ее этажах, на самом верху, где под защитным колпаком укреплен межпланетный корабль «Марс», и внизу, у огромных сопел двигателей первой ступени, — люди. Здесь, на стартовой, их немного, человек двадцать. И все они заняты одним очень важным делом: последней проверкой машины перед стартом.
У одного из люков в корпусе ракеты — Виктор Бойко и Сергей Ширшов.
— Обещали Баху к двум часам все кончить, а уже три, — говорит Виктор, взглянув на часы.
Жарко, и Сергей в скверном расположении духа.
— Только дураки обещают, — ворчливо отвечает он, — а умные не обещают, а делают... Нинка зашилась...
— При чем тут Нинка?
— А разве я говорю, что она «при чем»? Что-то у них там не контачит. — Сергей кивает вверх. Сергей -Ширшов принадлежал к той породе людей, которые работают тем лучше, чем лучше это у них . получается. Кудесника неудачи подстегивали. У Маевского вызывали недоумение. Ширшова повергали в уныние и лишали уверенности в себе. Бахрушин понял это и никогда не критиковал Сергея: понимал, что будет только хуже. Как всякий мнительный человек, Ширшов болезненно реагировал на все, что о нем говорят. И даже самая малая, мимоходом брошенная все равно кем — Эс Те или механиком на стенде — похвала удесятеряла его силы. Тут уж он «разбивался в лепешку». У него появлялась бульдожья хватка в работе, злая, остервенелая, расчетливая. Его движения становились безукоризненно точны. Так же точно и цепко он думал. Именно так он работал вчера после того, как пришел Бахрушин, посмотрел его записи и сказал весело: «Сережа! А вы молодец!» Так он работал и сегодня, пока не оказалось, что во второй ступени что-то барахлит. Ширшов еще не знал, что именно, но это уже злило его и мешало работать. Он нервничал. Он часто смотрел на часы. Он ловил себя на том, что прислушивается к голосам наверху.
А наверху, выше этажом, — Борис Кудесник и Юрий Маевский. Перед ними аккуратные ящички приборов, весело перемигивающиеся разноцветными глазками.
— Нина, давай еще раз, — говорит Борис в микрофон. Кудесник нажимает кнопку. Голос Нины из пластмассовой коробочки-репродуктора:
— Тридцать пять сотых.
Она сидит в кабине межпланетного корабля в кресле Раздолина. С тех пор как мы впервые увидели эту кабину, тут многое изменилось. Главное — осталось только два кресла. Стало немного теснее. Мягкие пенопластовые стены уже не белые, а приятного зеленого оттенка. Приборы остались те же. Совсем светло: иллюминаторы горят от солнечных лучей, как прожекторы. Солнечный зайчик дрожит на кнопках пульта. Нина подкручивает зажим шарового шарнира, на котором у одного из иллюминаторов закреплен киноаппарат, и зайчик успокоился, перестал дрожать. Голос Кудесника:
— Давай повторим...
— Давай, — говорит Нина и смотрит на экран маленького прибора, похожего на осциллограф. На экранчике горбом взметнулась светло-зеленая яркая линия и медленно поплыла в сторону.
— Тридцать пять и пять... Можно считать тридцать шесть сотых, — говорит Нина.
— Хорошо. Я сейчас поднимусь, — отзывается голос Кудесника.
32
Вечер. В кабине космонавтов включен свет. В одном кресле — Нина, в другом — Борис. Голос Маевского:
— Внимание!
Снова с быстротой змеи прыгнула, выгнувшись, светящаяся линия и поплыла... Кудесник и Нина молчат.
— Ну что? — спрашивает голос Маевского. Кудесник отрывает взгляд от экранчика и говорит микрофону:
— Юра, быстро проверь все контакты и сопротивления на клапанах: 12-2, 13-2, 17-2 и 18-2. Проследи, прощупай пальцем все провода к этим клапанам, начиная от главных запорных первой ступени...
— Но Егоров уже смотрел, — говорит голос Маевского из репродуктора. — Посмотри еще раз. Только быстро. Юрка Маевский сделает все точно. Проверит контакты и сопротивления проверит. И прощупает провода. Он, наверное, уже начал это делать. Юрка Маевский знает, что ничего там не обнаружит. И он, Кудесник, тоже знает. Егоров смотрел и ничего не нашел. И он не найдет. Но Юрка все проверит: «А вдруг!» Именно Юрка проверит лучше всех: педантично и неторопливо. У него ясная и холодная голова. Даже сейчас холодная и ясная. Он понимает, что сейчас здесь, на стартовой, решается задача со многими неизвестными. И он решает одно уравнение за другим, срывает с неизвестных маски. Одну за другой. Он, Кудесник, знает, что Юрке ничего не надо объяснять, ему все ясно. Все так же ясно, как ему самому. И он не сделает сейчас лучше, чем сделает Юрка. Замечательно, что есть Юрка!
— Ну, как там? — спрашивает Кудесник.
Репродуктор молчит.
Кудесник отодвигает микрофон, оборачивается к Нине.
— Хочешь вафли?
— Хочу.
Борис протягивает начатую пачку. Нина берет, но не ест.
— Боря, в чем же дело? Почему такое запаздывание? Борис молчит. Потом говорит:
— Иди поспи. Мы справимся. Тебе надо отдохнуть.
— Ты же знаешь, что я не пойду, — просто говорит Нина.
Борис опять молчит, потом вдруг его словно прорвало:
— В огромной отличной машине есть какая-то зараза, микроб, который гадит!! И мы, как идиоты, не можем эту падаль отыскать!!
— Не ругайся, — устало говорит Нина. — Помнишь, как советовал Игорь: «Никому не рассказывай о своих горестях: друзей это опечалит, врагов — развеселит...» Борис улыбается, пододвигает микрофон.
— Ну, как там?
— Все в порядке, — глухо отвечает голос Маевского.
— Если и дальше все будет в таком порядке, мне лучше спускаться отсюда без лифта, вниз головой, — мрачно говорит Кудесник.
— Когда надумаешь, сообщи. Я позову Баха. Пусть посмотрит, на что способен наш простой советский инженер! — Голос у Маевского совсем другой, веселый голос.
33
Ночь. Ярко освещённая прожекторами стартовая площадка. Бахрушин и Кудесник внизу, у подножия ракеты.
— Сейчас мы с Маевским проверим, не замыкает ли на корпус в девятом отсеке, — говорит Кудесник, — а Бойко с Ширшовым — изоляцию первой ступени. Если там все в порядке, снимем реле на стабилизаторе частот, посмотрим, может быть, это оно барахлит. Теперь уж не знаешь, на что и думать...
— Хорошо, давайте так, — говорит Бахрушин. — А где Нина?
— Она заснула... Там, — Кудесник ткнул пальцем в небо. — Вторые сутки, Виктор Борисович.
— Хорошо. Надо найти. Надо найти! — Бахрушин говорит это уже не Борису, а самому себе...
Маленькая комната. Стол, кровать, три стула. Бахрушин за столом склонился над огромной электрической схемой. В углу схемы синеет штамп «Совершенно секретно».
Бахрушин разглядывает схему, что-то аккуратно помечает в блокноте, по пунктам: 1, 2, 3... Вдруг замирает в радостном оцепенении, как охотник, завидевший зверя. Но тут же бросает карандаш. Зверь оказался гнилым пнем. Он подходит к окну, достает баночку растворимого кофе, насыпает три ложки в чашку и заливает кипятком из термоса. Но не пьет, ставит чашку на подоконник. И снова берет карандаш, снова разглядывает схему...
34
Над степью занимается утро. Стартовая площадка. На разных этажах огромной монтажной башни фигурки людей. Человек двадцать. Все то же, словно и не прошли еще одни сутки.
— Внимание, — говорит Кудесник в микрофон.
— Тридцать шесть сотых, — отвечает голос Нины.
35
Главный Конструктор был крут и не всегда справедлив. Но Бахрушин понимал: другим быть на его месте трудно, если не невозможно. Он давно знал Главного. Задолго до того, как он стал Главным. Когда-то, молодыми авиационными инженерами, они начинали вместе. Потом их пути разошлись на многие годы. Это были очень трудные годы для Степана. Он дрался за ракету. Дрался с начальством и коллегами, с высокопоставленными чиновниками в наркоматах, дрался с теми артиллерийскими генералами, которые ни о чем, кроме ствольных орудий, и слышать не хотели. Однажды он рассказывал, как один из них кричал ему в лицо: «Идите на игрушечную фабрику! Там ваше место! А нам эти фейерверки не нужны!»
Сейчас, когда Степан победил, Бахрушин часто думал о той огромной вере, стойкости, мужестве; великом оптимизме коммуниста, которые нужны были, чтобы победить. Очень не просто и не легко далось все, что было теперь у Главного: опытные заводы, конструкторские бюро, полигоны, ракетодромы, звезды Героя, странная бесфамильная слава... Теперь он Главный, он командует огромной армией, много лет находящейся в беспрерывном и напряженном наступлении. Бахрушин знает, как Степан умеет командовать, как умеет он заставить людей работать. Люди, преданные делу, и не чувствовали, что их «заставляют». Но немало было и таких, которые чувствовали. Очень хорошо чувствовали...
Бахрушин уважал Степана за прямоту и принципиальность. Главный нигде и никогда не «финтил», не поддакивал. Он очень редко и как-то вроде бы неохотно ругался, но умел с удивительной быстротой найти в минуты гнева самое злое и меткое слово. Человек дергался от этих слов, будто на него брызгали кипятком. Это не скоро забывалось. Может быть, он и не ругался именно потому, что любая брань безлична и скоро забывается. А он хотел, чтобы люди не забывали о своих проступках. Не забывали, чтобы не повторять их.
Главный не боялся доверять людям, потому что знал, что люди дорожат его доверием. Нельзя сказать, что он не прощал ошибок, как нельзя сказать, что он их прощал. Наказание измерялось, как ни странно, не последствиями того или иного промаха, а причинами, вызвавшими его. Бахрушин твердо знал, что сейчас, вот в эти трудные минуты, Главного не столько беспокоит то, что произошло в ракете, сколько почему это произошло.
С ним могли работать только честные люди. Он чуял «ловкачей» (так он называл самый ненавистный для себя сорт людей), как кот чует мышей. Впрочем, и «ловкачи» чуяли его, как мыши кота. Главный привык отвечать за слова свои и дела, и такого же ясного, полного и короткого ответа требовал от других. Более всего ценил он людей, знающих до тонкостей свое дело. И в то же время не любил тех, кто старался демонстрировать перед ним свою осведомленность: часто детали вопроса его не интересовали. Вернее, он не мог себе позволить интересоваться деталями. Кто-то хорошо сказал однажды, что Главный работает «в режиме да — нет».
Он был добрым. Да, Бахрушин знает, что он был добрым человеком, но он никогда не был мягким. Никогда не просил «по-хорошему». Он требовал. Требовал не только потому, что был вправе требовать, но и потому, что считал просьбы категорией человеческих взаимоотношений, недопустимой в своей работе. И вот сейчас, когда Бахрушин шел по солнцепеку к белому зданию штаба, он ясно представлял себе будущий разговор с Главным. Кричать он не будет. Он вообще почти никогда не кричит на космодроме. Умный человек, он понимает, что криком тут ничего не добьешься. Железо есть железо, субстанция неодушевленная. Подстегивать людей можно до определенного предела, потом все уже идет во вред: люди нервничают, и железо торжествует. Все, что можно было сделать, Бахрушин сделал. И Главный это знает. Разговор будет короткий, «в режиме да — нет».