Полищук В. Р.
Он может стать знаменитым

Часть 1

...Леонид Леонидович, русский, беспартийный, женатый (детей нет), родился в Москве в 1946 году. В 1963 закончил там же с золотой медалью среднюю школу, а в 1968 — физический факультет университета. С 1971, после службы в армии, работал младшим научным сотрудником в крупном химическом институте. Подготовил кандидатскую диссертацию «Поведение асимметричных систем в симметричной среде», каковую и защитил в 1975. Тогда же перешел служить в другое учреждение, призванное содействовать развитию транспортной техники. Возглавляя там лабораторию теории гидропривода, продолжал изучать происхождение жизни и подготовил докторскую диссертацию «Химическая физика асимметричных систем». Защитил ее в 1979, когда ему сравнялось 33 года. Потом заведовал группой лабораторий — целым отделом в институте, озабоченном поиском новых лечебных препаратов. Автор 76 печатных трудов, докладчик на многих всесоюзных и международных конференциях.

Почему обстоятельства повернулись так, а не иначе? Излагая все по строгости, без домыслов — голую информацию — рано или поздно упираешься в глухую, абсурдную беспричинность событий. И никак с нею не можешь сладить, пока не примешь к сведению неудобную для науки главенствующую роль разных там частностей, не фиксируемых документами мелких подробностей. Да не приучишься проникаться ими. так, будто увесистые колеса бытия проезжались не по какой-нибудь неодушевленной материи, а по твоим собственным драгоценным косточкам.

Начнем же снова.

Не спешите бросать камни

— Лейтенант, доложите, каким искусствам обучены.

— Фортепиано, гитара, аккордеон. Готов овладеть фисгармонией.

— Знатно...

Командир, принимающий пополнение, оглядит складную, по разительно не воинственную фигуру в пузырящейся гимнастерке и спросит задушевно:

— В теннис играете?

— Около первого разряда.

— Живо еще русское офицерство! И языки знаете?

— Английский... Французский — со словарем. Алгол, фортран...

— Стоп, голубчик, это уже серьезно. С большой машиной управитесь?

— А это какая — большая?

— Ого! И правда — серьезно. Можно попробовать.

Так начнется его военная служба. Леня пойдет на нее, получится, своей охотой: не воспользуется случаем остаться на гражданке, пригревшись в неком почтенном институте.

...Добрые друзья сделали для этого все, что надо. Он был представлен предполагаемому шефу, его сотрудникам — и всем весьма приглянулся. Но вот беда: они не приглянулись ему.

Зрелый человек не усмотрел бы в тех людях ни малейшей патологии. Однако неискушенному новичку показалось, что профессор постоянно бежит опрометью, будто видит на горизонте кошелек, который могут перехватить; что у его подтянутых питомцев — цепкие и, видимо, светящиеся в темноте глаза каннибалов. Леня едва ли смог бы объяснить, почему ему такое померещилось: принимали его по-свойски, говорили со всей прямотой... Может быть, дело как раз в этой прямоте, в незатейливости выдаваемых авансов. Ему объяснили: добьешься того-сего — получишь столько-то; осилишь то-другое— назначат тем-то. Не ведая еще монотонности служебных тягот, обкатавших его собеседников, как прибой гальку, юный гость был скор на расправу.

Назавтра, позвонив своим доброжелателям, он объявил: эта компания ему не подходит. Те пожали плечами, но не удивились; он и раньше бывал замечен в недальновидных поступках.

Мог просидеть в библиотеке над какими-то трактатами тот заветный час, когда следовало маячить на глазах некоего особо сурового на экзаменах лектора.

Мог пренебречь семинаром по математике — а вел его сам Н. Н,} на каждый стул в аудитории приходилось по два-три слушателя,—предпочесть репетицию в джазе (предавался одно время и этому малопочтенному увлечению).

На третьем курсе, огребая круглые пятерки и потому имея, по факультетской традиции, право выбирать какую угодно специализацию, посетил несколько раз престижнейшую кафедру великого Н. Н., повертелся там недолго — и ушел. Что ему там не понравилось, никто не понял, но вскоре перспективный студент обосновался на друой кафедре, слывшей захудалой, но развеселой. «Может себе позволить», — вздохнули однокурсники...

Так уж приучил его отец, добрейший Леонид Дмитриевич: заниматься стоит лишь тем, к чему лежит душа. Он хлопотал о том, чтобы его мальчик мог учиться всему, чего ни возжелает — и по этой части превосходил любого из обитателей района, в котором квартировало их семейство.

Они жили в Марьиной роще.

Для природного москвича разъяснения к этим словам излишни: он наверняка слышал, что это был за уголок лет сорок назад. Уроженцам же других населенных пунктов толковать бесполезно, можно лишь напомнить, что в городе их детства наверняка был свой Подол, своя Молдаванка или Нахаловка, лихое местечко, впоследствии сметенное бульдозерами массовой застройки; заповедник, куда маменькиному сынку с нотной папкой или теннисной ракеткой лучше было не соваться даже среди бела дня.

Зрелые обитатели таких окраин, заросших лопухами, уставленных скудными домишками без коммунальных удобств, щетинистые парни в сапогах гармошкой и надвинутых на глаза кепках почти без козырьков, могли и пренебречь столь незначительной особой. Но вот мелкота, царствовавшая в нижнем ярусе этих пыльных джунглей, — забубенная безотцовщина, бесчисленные Юрики, Толики, Генки, те уж своего не упускали. Они верили во всеобщую справедливость, о которой слышали в школе, и охраняли ее как умели. Благополучный херувимчик, у которого папаша пережил войну, которого по утрам умывает нежная маменька, подлежал неукоснительному раскулачиванию...

Подрастая, Юрики превращались в крепких мастеровых, горлопанистых, но не очень-то благоустроенных из-за своей обременительной детской совести. Иные, не найдя для нее законного пропитания, перекроили ее на свой немыслимый лад, перекрестились в Жориков и сгинули на нехорошей дальней дороге, ведущей, как известно, к казенному дому. Что же касается навек перепуганных жертв дворового правдоискательства, то те выталкивались из звероватой среды сверстников вверх — любой ценой, лишь бы закрепиться в окружении мирных вежливых людей, получающих твердое жалованье.

Не потому ли во всех институтах был такой суровый конкурс?

Печальной, тупиковой была бы наша земная жизнь, если бы все до единого случаи безропотно укладывались на предписанную закономерностью гладкую кривую. Но так не бывает — ни в физике, ни в биологии, ни даже в уличной практике. Прихотливый опыт всегда подкинет одну-другую строптивую точку, не желающую укладываться. «Флуктуации, погрешности», — успокоит себя рисующий кривую боязливый педант из числа бывших изгоев, носивших наглаженные курточки с отложными воротниками, — и эти предосудительные точки, неровен час, сотрет. Да тем самым, возможно, уничтожит всю ценность своей мудреной работы...

Леня, подрастая в самом эпицентре Марьиной рощи, ходит со своей вызывающей нотной папкой вольно и непринужденно. В свободные минуты играет не в дворянский теннис (к этому пристрастится позднее), а в общедоступную лапту. Минут, впрочем, у него немного: то он в литературном кружке, то в химическом. Но его не тиранят, не гонят — умеет, видно, от рождения этот губастый слабосильный человечек разговаривать с людьми как надо, не чванясь и не заискивая. Вот и толкуйте о неизбежности разных там коллизий.

Так — ненормально, бесконфликтно он выучится в школе, где под конец увлечется математикой и физикой; потом в университете. И отправится в армию, которой не убоится так же, как ничего не боялся в Марьиной роще.

Здесь он тоже сумеет прийтись ко двору. Не всем, наверное, понравится его манера говорить с собеседником любого ранга одинаково, не чванясь и не заискивая, однако придраться к ней трудно. Службу же свою будет исполнять почти без замечаний. И только два разочка чуть не угодит под монастырь.

...Куда может пойти в первый свой выходной лейтенант, только-только прибывший в крошечный, совсем новый гарнизонный городок, в котором даже деревья — и те пока не дотягивают человеку до плеча? Сколько ни напрягайте фантазию, некуда вам будет его отправить, кроме парка, усаженного такой вот малогабаритной флорой. Ну, а явившись в парк, сможет ли он миновать вытоптанную сапогами воскресных танцоров из рядового состава пыльную площадку, около которой нестройно вопиет репетирующий к вечеру любительский оркестрик. И достанет ли у него сил выносить этот скрежет, не отодвинув вежливенько взмокшего дирижера да не преподав собратьям по искусству кое-какие азы столичного контрапункта?

За таким-то вот предосудительным занятием и застукал Леню полковой командир. Подошел, тихо приказал оправиться и следовать в часть. Там же, через ближайшее начальство, лейтенанту было передано наставление касательно того, что командование рассчитывало получить в его лице не шарманщика, а дельного офицера для особо важной работы. И что здесь не Москва, каждый шаг любого обитателя становится мгновенно известен всем сослуживцам, а в особенности их женам. И не в его же лейтенантских интересах с первых дней приобретать репутацию шута.

Не все в этом поучении было новичку понятно, по к сведению он его принял.

Другой раз дело было в служебной обстановке, у пульта вычислительной машины.

Машина, вверенная Лене и еще нескольким программистам, исправно подсчитывала ящики консервов, бочки горючего и прочее, что ей полагалось, причем дело было налажено так, что у нее оставались кое-какие резервы времени. Резервами он и остальные знатоки этого редкостного тогда ремесла (каждый дежурил у отдельного пульта, далеко от остальных) распоряжались на свой лад. То решали какие-то задачки, недодуманные в прошлой жизни, то, случалось, затевали между собой некую развеселую игру с посредничеством тайно обученной ей машины. И приключился, рассказывают, такой истинно армейский эпизод.

В часть внезапно явилась высокая комиссия. Местное начальство, гордясь своим новейшим снаряжением, сразу повело ее к пульту, около которого стоял навытяжку наш лейтенант, и проделало единственную кибернетическую операцию, которой владело: включило экран. Символы, которые там засияли, были настолько далеки от служебных реалий, что не могли быть восприняты иначе как шифрованные обозначения оных.

Комиссия похвалила программистов за бдительность и выдумку, с тем н удалилась. Начальство же, выходившее последним, показало лейтенанту кулак — по этим взысканием ограничилось.

...Оно-то не инфантильно, камни бросать не торопится. Понимает дело неформально: легко ли сутками дежурить у этой непостижимой штуковины? И если безотказные служаки иногда, без ущерба для работы, освежат мозги игрой — что же, оно, может, и на пользу...

Отслужив два года, Леня научится носить мундир так, чтобы встречные офицеры не оглядывались; привыкнет вставать в пять утра и не огорчаться, если в полседьмого выяснит, что ближайшие недели придется работать не у пульта, а в совхозе, убирая во главе взвода солдат пшеницу. В общем, укрепится в полезнейшем умении: не теряя себя, уживаться с любыми людьми во всевозможных обстоятельствах.

Вернувшись в Москву,найдет работу очень скоро.

...Институт искал специалиста для обслуживания только что купленного прибора, записывающего сверхточные спектры. Лене еще в университете доводилось иметь дело с похожими конструкциями. Он осмотрел это иноземное, подмигивающее разноцветными лампочками диво (оно занимало половину комнаты, в которой пришлось устроить невиданную роскошь — кондиционер; не для людей, а для капризного магнита весом в пять тонн с гаком),- и нашел его подходящим. Благодаря чему очутился в компании, каких, вероятно, не было и уж наверняка больше не будет нигде на свете. Хозяева Института, химики, не без опаски спускались в подвал, где размещалось это сообщество, нанятое вроде бы для того, чтобы служить им... Вещество, изготовленное по надежнейшей рецептуре, свеженькая теория, подхваченная в солидном заграничном журнале, а заодно и самодельные лычки апломба, которыми так любят украшать себя искатели скорой научной карьеры, — все это могло здесь обесцениться в одну секунду. Молодой бородатый лаборант совал благоговейно поднесенную ампулку в таинственную щель, прикрытую утепленной крышкой, накручивал какие-то ручки, заодно уличая гостя в незнакомстве с книгами Пруста, а потом, блестя зубами, мог внезапно весело бухнуть: «Что за грязь вы сварили? А ведь жалованье, небось, неплохое получаете!» И у пострадавшего ничего за душой не оставалось: ни заемного теоретического базиса, ни даже скороспелого самовосхи-щештя. «Дети подземелья, или В дурном обществе»,— остри ли самые отважные из жителей верхних этажей.

Не все в Институте, понятно, любили посещать это ядовитое место...

В своем кругу физики пз подвала бывали не менее прямодушны. Новичка поразило сардоническое название доклада, который, сидя на столе, произносил на местном коллоквиуме качающий ножкой пожилой рябоватый человек небольшого роста: «О принципиальной невозможности точных измерений методом Э. И.». Э. И. — Эрнест Иванович приходился рябоватому другом детства и прямым начальством — он командовал всем подвальным содружеством.

...Леня легко освоится и здесь. Пожалуй, даже полегче, чем в воинской части. Хотя и окажется вскоре, что как обслуживающая единица он не очень-то одарен.

Накручивание ручек, которым зубастый лаборант занимался как бы невзначай, между двумя анекдотами, как выяснилось, было тончайшей, почти интуитивной процедурой настройки разрешения, без которой самописец прибора рисовал взамен стройного частокола пиков нечто вроде расплывчатого горного пейзажа. И вот рта самая настройка давалась Лене туго — у него оказалась, как здесь говорили, грубая рука («Настраивать разрешение — это вам, извините, не на скрипочке играть, дело тонкое», — язвили новые коллеги, стараясь в то же время, каждый по-своему, как можно доходчивее втолковать новичку лучшие приемы этой магии).

Нового сотрудника вскоре узнают и на верхних этажах. Ведь не каждый день удается помучиться у нового прибора, как бы не так! Импортный шедевр — один на всех, есть железный график, отводящий на долю Леонида Леонидовича и подшефных ему химиков полтора дня в неделю — ни минуты более. В остальное время полагается обдумывать и обсчитывать результаты, творчески расти в библиотеке. Библиотека же помещается наверху, и всевидящий глаз институтских (а среди них, как и в любом химическом учреждении, немалую долю составляют дамы), вскоре отмечает, что Леня почти не берет книг или журналов, касающихся химии или сопряженных с ней разделов физики, а налегает на не относящуюся к делу чистую математику.

Да и налегает без особой страсти. Возьмет с утра кучу литературы, посидит над нею полчасика — и тут кто-нибудь зовет его покурить или выпить кофе. Только этого субъекта и видели... Явится к концу дня, сгребет книжки в портфель — и правит к выходу, где его дожидается «Москвич» самого древнего образца. На колымаге же этой, случается, катит не домой, а с компанией подвальных куда-нибудь купаться...

Окончательный приговор выносят спустя несколько месяцев, когда на институтском первенстве по теннису он не занимает призового места из-за очевидного нежелания добивать уступающего ему по классу игры противника. Об этом тут же узнают даже те, кто отродясь не держал в руках ракетку. Не рваться к первенству? Не стремиться к победе? Это непонятно, оскорбительно... Неписанный вердикт суров и обжалованию не подлежит: сибарит с ленцой, для Института мало полезен.

А через неделю-другую Леня, шагая подвальным коридором, натыкается на знакомого химика, уныло глазеющего на раскатанный прямо на пблу рулон диаграммной бумаги с какими-то спектрами. Подходит, заглядывает через плечо...

Флуктуация, или зыбление

...Мог бы, между прочим, и не заглянуть. В первые свои институтские дни даже наверняка не заглянул бы: там, где он служил раньше, размышлять в коридорах было не принято.

— ...Мы и сами не знаем, сколько всякой всячины напихано в нас природой, — толковал мне один замена* тельный мыслитель (простим ему некоторую витиеватость стиля),— не уверен, что этим стоит чваниться. С функциональной точки зрения генотип какой-нибудь там бактерии куда совершеннее, чем наш, — там нет ничего лишнего. В жболыиую, крошечную против нашей ДНК плотно вмонтированы лишь самонужнейшие, жизненно необходи-мые гены. И никакой избыточной информации, как в инженерном справочнике. Еще бы! Этот справочник редактировался, шлифовался миллиарды лет. У нас же ДНК гигантская, можно сказать, многотомник, собрание сочинений. Генотип молодой, не устоявшийся, намешано в нем все на свете и от бога и от дьявола. Оно, конечно, помогает нашей потрясающей приспособляемости, но трудно гарантировать, что в каких-нибудь запутанных обстоятельствах сквозь кисею наших добрых намерений не прорвется чертово копытце.

Витязь на распутье, неспешно, почесывая в потылице, разбирающий выбитые на камне письмена, — идиллия, ушедшая навсегда. Куда честнее было бы рассказывать о том, как он балансирует на одной ноге под порывами урагана на острой макушке скалы, проигрывая в уме выбор между пропастью слева и осыпью справа. Результат же борений определится не богатырской мощью, а невзрачней, но куда более мудреной причиной, тоже знакомой нам по младенческим сказкам: мышка пробежала, хвостиком махнула...

Ученые люди называют такое случайное, порой ничтожное, но вовремя подвернувшееся воздействие флуктуацией.

...Флуктуацией, или зыблением, сто лет назад называли совсем другое — перетекание подкожной жидкости под пальцами врача, ощупывающего человеческое тело. Для лекаря тех времен зыбление служило верным признаком скрытых нарывов, опухолей и прочих неприятностей. Теперь же зыбкость стала обнаруживаться в любых явлениях. Флуктуацией может оказаться внезапно наскочившая элементарная частица, провоцирующая неожиданную цепь ядерных реакций; ею может обернуться чересчур энергичный, «горячий» атом, вышибающий перегретую жидкость или, наоборот, переохлажденный пар из шаткой устойчивости — и вызывающий буйное вскипание или сжижение. Флуктуация иногда принимает облик беспокойного человека, который своими выдумками возмущает застой бытия — и невзначай, за считанные дни продвигает наше знание до таких горизонтов, до каких неспешным, планомерным порядком оно доползало бы десятки лет...

Заглянув в бумаги через плечо их хозяина, химика по имени Боря, наш герой спрашивает о причинах печали.

— Те самые проклятые два сигнала,— отвечает тот.

— Помнишь? Они то появляются, то исчезают. Михал Ильич грозится меня выгнить, говорит, грязно работаешь...

У Михаила Ильича, бориного начальника, слово с делом не расходилось. В Институте знали: сентиментов он не разводит. В данном же случае, когда нерадение налицо, ждать пощады не приходилось. Кому же неизвестно, что всякое чистое вещество обязано иметь строго постоялные характеристики — и спектры тоже?

— ...Я эту дрянь перегонял двенадцать раз, она кипит в точке,— канючит между тем Боря, апеллируя к веками проверенному признаку чистоты. — И другие образцы раз по восемь. Они тоже — в точке. Но он нахватался этой вашей физики и твердит свое: грязь. А на хроматограмме — всего одно пятно.

Леня, смутно припоминая, что такое хроматограмма, упирается глазом в хорошо знакомую формулу, изображенную над спектром.

Некая догадка, забрезжившая было в уме, но впоследствии оказавшаяся неверной, заставляет Леню свернуть с намеченного маршрута к обеденному столу и приводит к прибору, около которого страдает над очередным бориным изделием лично Эрнест Иванович. Перед ним — таблица, в которой он, отчаявшись что-нибудь понять, пытается хотя бы свести в систему причуды этих злосчастных веществ.

— Матрица,— бормочет Леня, снова заглядывая через плечо.

— Не в том дело, что матрица,— огрызается руководство, не поворачиваясь,— здесь какая-то, упорядоченность чувствуется.

Уловив это длинное, мало благозвучное слово, Леня ведет себя так, будто ненароком схватился за оголенные провода. Утратив привычную безмятежность, мечется по тесной комнатке, подбегая то к измазанной мелом доске, то снова к таблице. Потом, выпросив копию этого документа, внятного не более, чем письмена древнего Крита, в нарушение всех норм трудовой дисциплины уезжает домой. .

Нарушение затянулось. Он отсутствовал два дня. На третий же, около полуночи позвонил в подвал. Эрнест Иванович, тоже не очень-то педантичный по части распорядка, нередко сиживал там в неурочное время, когда в здании тихо и нет помех, сбивающих настройку приборов (лучшее из этих сатанински чутких сооружений откликалось и на пробегавшие по улице трамвай, и даже на приближение какого-нибудь здоровяка, прогибающего своей тяжестью половицы; оно вполне могло при случае заменить сейсмограф).

Бодрствовал Э. И. и в ту ночь. Леня сообщил, что по поводу загадочных спектров тревожиться не надо, с таблицей все более или менее ясно. Изображенное на ней есть не что иное, как упорядоченное множество. Подробности, мол, он разъяснит утром, когда отоспится за эти трое суток, а пока, повторил, волноваться не надо.

Экспериментатор Э. И., разумеется, слышал о таких множествах, но лишь краем уха: раздел математики, посвященный этим делам, был чересчур новым — его разработали в 30-годы XX века.

Не стоит удивляться: для многих кандидатов и даже докторов физико-математических наук (каждый из них пашет свою, узко специализированную делянку) математика кончается теориями, изобретенными в самом начале нашего столетия. Дальнейшие же изыски языкотворцев точного знания пока почти не переварены университетским курсом, который тем не менее продвинут по этой части куда сильнее, чем, скажем, наука, преподносимая инженерам. Для большинства инженеров последнее слово математики — дифференциалы и интегралы, изобретением коих был увенчан XVII век. Вот и гадайте — трудно ли слыть человеком, достигшим вершин современной культуры? Математика, притом, еще не самый залежный слой в противоречивом напластовании, обозначаемом этими словами. По части этики, к примеру, не все дотягивают и до того, что было постигнуто в первые годы нашей эры... Если же припомнить те ненужные для исполнения служебных обязанностей книги, всевозможные «Бурбаки», которыми обременял свой библиотечный стол отставной лейтенант, то как раз об упорядоченных множествах и прочих не нашедших места в университетском курсе премудростях в них и толковалось. Наблюдательные сотрудники замечали лишь то, что он за тем столом не засиживается, увозя в конце концов объекты своего незаконного увлечения домой.

Книги возвращались в библиотеку несколько дней спустя, и откуда было наблюдателям знать, что они возвращались проштудированные насквозь — в тишине, вечером или ночью. Вот почему Леня так засуетился, когда его шеф невзначай произнес это мало для него, шефа, работоспособное словечко — упорядоченность.

Наутро, как и было обещано, выспавшийся, восстановивший свою невозмутимость Леонид Леонидович является к Эрнесту Ивановичу и кладет перед ним пачку листков. В них ошалевший от бессонницы Э. И. обнаруживает не только математическое описание спектральных причуд, свалившихся на голову злосчастного Бори, но и программу серии экспериментов, направленных на изучение новооткрытого физического явления — умножения числа линий в спектре под влиянием асимметрии молекул.

Отправляются на прием в кабинет к Михаилу Ильичу, начальствующему, кстати, не только над Борей, но и над Леней, который получает зарплату из фондов его отдела. Разъясняют, что увольнять бедного химика не за что. Завотделом перелистывает выкладки, ухватывает далеко идущие выводы, которые проглядывают сразу, до всяких опытов,— и изрекает, адресуясь к Эрнесту Ивановичу: «Голова у вашего пария варит». Парень сидит тут же рядом, но Михаил Ильич не имеет обычая напрямую обращаться к рядовым исполнителям.

С того момента день в подвале окончательно меняется местами с ночью. Почти еженощно у прибора колдует Эрнест Иванович, а с ним Павел Васильевич, лучший в лаборатории мастер по части настройки, и механик Илюша, умеющий мгновенно устранять неполадки в чем угодно, от табуреток до электронных схем. Леня же незаметно становится в этом маленьком оркестре кем-то вроде дирижера. Сидя дома, он сопоставляет измеренные по ночам величины — и выводит уравнения, из которых проглядывает трасса дальнейших опытов.

...Различия в положении сигналов, измерявшиеся в тех опытах, были, по выражению Илюши, с комариный хобот, поэтому из прибора приходилось выжимать предельную точность. За ночь удавалось измерить не более двух-трех точек — терпение Павла Васильевича было бездонно, он мог невозмутимо, нежнейшими движениями, по миллиметру подгонять ручки к идеальному положению и час, и два, сколько угодно. Между тем, чтобы построить всего один график, требовались десятки точек. Да и графиков нужны были десятки — обстоятельный Михаил Ильич требовал проверки всей этой маловразумительной математики на множестве объектов.

И снова получалась чертовщина. Вместо двух прямых, пересекающихся косым крестом, как на старинном российском флаге, вырисовывалось нечто, похожее на крылья бабочки.

В одну прекрасную ночь Э. И., пресытившись этими художествами, разбудил Леню телефонным звонком и повелел немедленно явиться. Тот примчался на своем дребезжащем экипаже, проговорил с Эрнестом Ивановичем до того часа, когда в Институт потянулись сотрудники, начинавшие рабочий день по нормальному расписанию,— и они расстались, мало довольные друг другом.

На прощание Леня объявил, что дальше так дело не пойдет, он берет отпуск. У него есть отгулы за работу в колхозе.

Дальше...

[ Часть 1 | Часть 2 | Часть 3 | Часть 4 ]