Полищук В. Р.
Он может стать знаменитым

Часть 2

Письма до востребования

Дряхлый автомобиль своенравен, как дикая природа; его взаимоотношения с хозяином полны тихого противоборства. То показательным паинькой он пробегает сотни верст по совершенно непотребной щебенке, то вдруг застывает, как монумент, посреди четырехрядного проспекта в самое неподходящее время — когда Леня любезно вызовется подвезти кого-нибудь из коллег от Института до метро. Пешего ходу там минут пятнадцать, но жестяной упрямец — это владелец знает совершенно точно — ранее чем через полчаса с места не двинется: ревнив, так и норовит вогнать своего наездника в краску...

Тысячу с лишним верст от Москвы до намеченного прибалтийского городка «москвичок», вопреки всем опасениям, одолевает без единого сбоя, и через два дня после свары в подвале босоногий плотный блондин в брезентовой штормовке уже шагает по прохладной деревянной дорожке между дюн, опутанных ради закрепления песка изящными низенькими плетнями. Сосны с разлохмаченными, как на японских гравюрах, кронами торчат под углом к горизонту, указывая своим наклоном вечное направление не утихающих здесь ветров; серая неприветливая вода, до самого горизонта разрисованная грядками волн, открывается внезапно за очередной заросшей вереском возвышенностью. Не замечая черного шара на вышке, означающего запрет на купание, он наскоро раздевается и кидается в недобрый мутный прибой, норовящий опрокинуть, растереть о песок, исторгнуть инородное тело; отплывает на полсотни метров, забывая ощутить холод, а потом возвращается к прптпхшей машине. И через минуту уже не помнит, плавал он только что или слонялся по безлюдному пляжу.

Память, действующая все же под корой неприятного оцепенения, подсказывает, что к вечеру надо быть в местной столице, встречать поезд, на котором подъедет жена. Превратить этот сигнал в действие трудно, но Лене все же удается натянуть ботинки и запустить мотор, который (это он удивленно отмечает уголком сознания) снова врубается безотказно.

Езды до столицы — час с небольшим, дальних концов в этих замечательных краях не бывает. Доехав, он некоторое время кружит по древним извилистым улочкам, потом причаливает на углу к тротуару,— и ловит себя на том, что остановился не случайно. Притягивает его что-то, какой-то не сразу различимый знак. Леня разглядывает с пристрастием небольшую, в полметра ростом, статую, заключенную неведомо когда жившим резчиком в угольную пишу, — и ощущает, как начинает рассеиваться пелена оцепенения. Этот каменный парень, стерегущий старинный дом, должен натолкнуть на какую-то существенную мысль. Такое же предчувствие, похожее на беспокойство, которое будто бы испытывают перед землетрясением кошки, уже посещало его — в тот момент, когда Э. И. обронил слово «упорядоченность». И теперь, быстро обогащаясь внутренним опытом, наш герой понимает, что сейчас мысль явится, всплывет из подсознания — и упускать, ее нельзя...

С внезапной легкостью он осознал: улыбчивый страж в долгополой асимметричной хламиде (местные жители, небось, его давно в упор не видят) поставлен здесь специально для него, Леонида Леонидовича. Он ждет двести или триста лет, чтобы поверх барьеров времени, через головы бургомистров, советников, цензоров и прочего крапивного семени, живущего надзором и недоверием, передать ему озороватую мудрость своего создателя. Даже те человеческие прозрения и вымыслы, что не были оценены вовремя, могут прорываться, прорастать сквозь бетон непонимания, перетекать в будущее без потерь так, будто ?нашей цивилизации свойственна некая информационная сверхпроводимость. Ведь что все мы, в сущности, пишем, вырезаем, ваяем, как не письма до востребования, которые ждут своего адресата когда годами, когда и веками, и лишь малая часть посланий дожидается его, неведомого...

Под этой всплывшей откуда-то ясностью прорезается другой — конкретный, деловой пласт. Замаячил в памяти Пекин текст, который — ну как же! — довелось когда-то читать по-французски, не особенно вникая, потому что он был задан лишь для упражнения в языке. История об остроглазом, веселом храбреце чуть ли не студенческого возраста, который поставил один или два несложных опыта — и с истинно галльским озорством перевернул ими мировую науку. Слова этого человека следовало отыскать немедленно, восстановить в точности...

Леня вновь ныряет в кабину и, теперь уже твердо зная, чего ищет, правит к ближайшему милиционеру. Обстоятельно выспрашивает дорогу — и спустя минут двадцать тормозит около новенького сооружения яркого кирпича под крутой черепичной крышей (умеют, черт возьми, здесь строить; самые что ни есть казенные здания стоят, как картинки). Ворвавшись внутрь, он повергает медлительную барышню в недоумение, которое, впрочем, длится недолго. Через полминуты она невозмутимо, не поднимаясь со стула, протягивает руку к полке... Откуда здесь, в рядовой читальне, это не очень-то распространенное ученое издание, да вдобавок в русском переводе? Кто его знает. В библиотечном деле случаются свои флуктуации.

«Если мы будем рассматривать форму и повторение идентичных частей в каких-либо материальных предметах, то мы сразу же увидим, что все эти предметы можно разделить на два больших класса, характеризующиеся следующими свойствами: одни, расположенные перед зеркалом, дают изображение, которое может быть с ними совмещено; изображение же других не может быть совмещено, несмотря на то, что оно в точности воспроизводит все их детали».

Человеку, который писал, а вернее, произносил эти слова, было 38 лет, но речь шла о делах давно исполненных. В 1860 году Луи Пастер, профессор, признанное светило, выступал перед любознательными парижанами с публичной лекцией — не гнушаясь низкого жанра, рассказывал о мыслях, впервые посетивших его еще в юности. Тогда он, никому не ведомый сын отставного солдата, прилежно высиживал лекции в «Эколь нормаль», прихватывая иные еще и в Сорбонне, да вдобавок находя время для самостоятельных опытов.

Кто разрешил ему эти опыты? Кто стоял за спиной, надзирая, как бы новичок чего не накуролесил?

Никто.

Кому адресовались его речи, на первый взгляд незатейливые, а на самом деле изысканно отточенные, как то издавна принято в его отечестве (это проглядывало сквозь все шероховатости неискусного перевода)?

Любому, что не откажется слушать,— и все же, угадывалось, еще кому-то, может быть, тому, кто родится в другом столетии.

«...Было бы весьма удивительно, если бы природа, столь многообразная в своих проявлениях, не позволила нам обнаружить в группах атомов сложных молекул эти два типа, на которые распадаются все материальные предметы...»

Что это — максима, сочинения задним числом, или изначальная точка, предвзятая идея? Юный фантазер ухитрился замесить в одной квашне кристаллографию с физикой, химию с биологией — и выпечь новое знание, которое не мог предугадать никто.

Одни специалисты разглядывали кристаллы кварца и обнаруживали, что некоторые из них гемиэдричны — отличаются ненормальной, скошенной когда влево, когда вправо гранью.

Другие, не менее глубокие, но занятые совсем иными делами знатоки пропускали свет сквозь разные, в том числе и кварцевые пластинки — и наблюдали раздвоение луча, говорившее о поляризации света.

Третьи же, так и этак примерявшиеся к повадкам органических веществ, выделяемых из творений живой природы, с удивлением замечали, что жидкие растворы многих подобных субстанций взаимодействуют с таким вот необычным, поляризованным светом тоже необычно: ведут себя подобно гемиэдрическим кристаллам — поворачивают плоскость поляризации влево или вправо...

«У меня возникла предвзятая идея (в действительности это было не что иное, как предвзятая идея) о возможной связи между гемиэдрией и вращением плоскости поляризации солями винной кислоты».

Леня торопливо, с нарастающим напряжением впитывает безыскусный рассказ о том, как глазастый юноша вырастил кристаллы одной из таких солей, незадолго до того обследованной знаменитейшим кристаллографом, повертел их под увеличительным стеклышком — и углядел то самое важное, что ускользнуло от ока именитого коллеги: небольшие, но четко видимые грани, скошенные (точь-в-точь как у кварца!) то вправо, то влево. Почему это не ускользнуло от него? Ясно: у него же была предвзятая идея.

То, что последовало далее, было легко и радостно, как детский сон. Пастер взял пинцет и отодвинул из общей кучи кристаллы с левым скосом влево, а с правым — вправо. Растворил их по отдельности. Поместив растворы в поляриметр, он «с удивлением и с пе меньшим удовлетворением» увидел, как неактивное, неживое вещество ожило. Раствор левых кристаллов вращал плоскость влево, правых — вправо, точно так же, как это делает соль природной кислоты, оседающей на стенках винных бочек.

Одного-единственного опыта скорому на выдумку галлу хватило, чтобы вывести глубочайший закон природы. Что за легкомыслие! Солидный человек с многолетним исследовательским стажем никогда бы на такое не решился...

«Не является ли необходимым и достаточным предположение, что в момент образования в растительном организме различных соединений в наличии имеется дисимметрическая силa? В самом деле, правые молекулы отличаются от левых лишь в одном случае, а именно когда они подвергаются воздействию дисимметрического характера...»

Последнее было совершенно безошибочно, век спустя — ни слова не поправишь, и Леня почувствовал, что именно от этого надо отталкиваться сейчас, во второй половине XX столетия. То же, что он прочел дальше, казалось непостижимым провиденьем, программой, которой, зачастую сами того не зная, следовали десятки новейших экспериментаторов, твердо уверенных в своем первородстве:

Эти воздействия, может быть, находятся под космическим влиянием, обусловленным светом, электричеством, магнитными силами или теплотою. Находятся ли они в замисимости от движений Земли или электричества, с помощью которых физики объясняют существование магнитных полюсов Земли?

Но я считаю необходимым сделать вывод о наличии дисимметрических сил в момент образования органических натуральных соединений, сил, которые отсутствуют или не оказывают никакого влияния на реакции, происхoдящие в наших лабораториях, или благодаря кратковременности этих реакций, или же вследствие каких-то других неизвестных нам причин».

Ну, что касается причин, то какой разговор о них мог быть тогда — даже строения молекул никто еще не знал. Не знали, понятно, и того, какими рычагами управляются превращения, происходящие за мембраной, которая ограждает живую клетку. Дисимметрические силы действительно тут налицо, они заложены в конструкции управляющих всеми этими делами ферментов, и Леня, не дочитав еще текст, начал понимать, в какую сторону следует поворачивать свои спектроскопические изыскания. На асимметричную молекулу влияют молекулы же. Значит (прочтем, наконец, то, что упрятано между строк этого давнего послания до востребования) незачем проливать кровь над длиннющими сериями многоатомных специй Михаила Ильича, это же тупо! Возьмем по старинке простейший случай, молекулу с одним-разъединым асимметрическим центром, как в природных аминокислотах. С атомом углерода, у которого все четыре привязанные к нему группы — разные. Это даже проще, чем винная кислота, у которой таких атомов два. Такое незатейливое, химическое понимание дела даст куда больше, чем головоломная математика.

Леня набрасывает на клочке бумаги схему того, что может приключиться, ухватывает, каких результатов следует ждать, и с торопливой благодарностью возвращает девушке бесценную книгу; кидается к машине. Треклятая жестянка, разумеется, заводиться не желает, и он, поймав такси, поспевает на вокзал к московскому поезду в последнюю минуту.

...Поздним вечером он наговорил по междугородней рублей на пять — и объявил не успевшей даже окунуться в море жене, что утром придется возвращаться.

Наташа, уже привыкшая в таких случаях не спорить, молча кивнула.

О трудностях профориентации

Михаил Ильич, доктор наук, лауреат, заведующий отделом, все реже засыпает без снотворного. Бессонница, это свидетельство неистребимой стихийности бытия, оскорбляет его алгебраически четкий разум. С девяти до семнадцати тридцати мозг обязан углубляться в научные и служебные проблемы, занимать его в это время другими мыслями преступно, ибо с девяти до семнадцати тридцати, с перерывом на обед, его серое вещество есть государственная собственность (Михаил Ильич не устает втолковывать это своим подчиненным). С семнадцати тридцати до двадцати трех надлежит решать вопросы быта, семьи и отдыха, а с двадцати трех до семи — спать, чтобы после зарядки и завтрака снова трудиться в полную силу.

График, неукоснительно соблюдаемый смолоду, почти каждый вечер приходится подпирать неприятным, непредусмотренным снадобьем, после которого просыпаешься в недостаточно рабочем настроении. Так получается не потому, что железный организм зава отделом допускает какие-то возрастные сбои. О нет, внутренняя его среда отрегулирована безупречно. Несовершенства — вокруг, вне ее. В мечтах, посещавших Михаила Ильича в радостные дни, когда он впервые возглавил крупное научное подразделение, ему виделось нечто, похожее на идеально отлаженный конвейер: ровно подстриженные головы, размещенные в шахматном порядке, производят высококачественную информацию планомерно и точно, независимо от стихий природы...

Чем дальше катятся годы, тем чаще этот неулыбчивый человек тайно усмехается наивности того идеала. И хотя страх перед препятствиями ему по-прежнему неведом, постоянное напряжение, необходимость ежеминутно проверять, уточнять, поправлять кого-то повергает его в бессонницу. А на разных совещаниях (в-чем тут дело?) ему все чаще деликатно дают понять, что отдача от вверенного ему отдела с годами падает.

Михаил Ильич между тем добился немалого. Отучил своих сотрудников тревожить его вечерними звонками по поводу внезапно накативших на них идей (это, кстати, не числилось их заботой и в урочные часы — идей у него самого в достатке). Расстался с несколькими разгильдяями, которые упорствовали в самодеятельной возне с незапланированными объектами. Наконец — и это далось тяжелее всего — урезонил своевольных физиков, пытавшихся вовлечь его в некие глобальные и якобы сулящие славу, а на самом деле весьма сомнительные затеи. Это увело бы в сторону от систематической работы по детализации пусть не такой броской, но строгой теории, предложенной Михаилом Ильичом лет пятнадцать назад, да и договорные исследования забывать не след...

Михаил Ильич сказал им коротко: «Этим мы заниматься не будем»; сие означало: в дальнейшем он отказывается свидетельствовать своей подписью и соавторством доброкачественность их изысканий.

Незадолго до того, как эти слова были произнесены вслух, в подвале, под окошком, за которым виднелись тачка и сапоги развозящего баллоны рабочего, состоялся разговор между Эрнестом Ивановичем, Леней и несколькими сочувствующими, посвященными в их эксперименты. Посторонний мало что понял бы в этих репликах: когда компания годами погружена в общее дело, у нее появляется свой внутренний язык. Что-то вроде упрощенного кода, по которому может дозвониться только свой, местный человек.

— Похоже, Эм И наши игры прикроет.

— Это сейчас-то, когда прорезалась тэ-критическая?

— А что ему тэ-критическая? Он же сделан из правых изомеров.

— Обольщаешься. Из таких же, как ты. И скушать тебя может как трепетную лань.

— А разве он не вегетарианец?

Почти три года миновало после кратковременного выезда к балтийским дюнам. Книга Пастера стала у них настольной, упоминания о его опытах и суждениях витали постоянно, не нуждаясь в пояснениях. Над прибором (около него теперь красовался невиданный хромированный стул на колесиках, и так славно было, наладив разрешение, оттолкнуться обеими ногами да и катить на нем, не вставая, влево к вычислительной машине) рядом с шаловливым рисунком, изображавшим троицу добродетельных гангстеров, пылится листок со словами, выписанными все из той же публичной лекции:

«Если бы таинственные силы, обуславливающие ди-симметрию естественных соединений, изменили свое значение и направление, то дисимметрия составляющих элементов всех живых существ приняла бы противоположное значение. Перед нами, может быть, возник бы новый мир».

Написано по-французски, но слова давно знают и те, кто не обучен этому изысканному языку. Столь же общеизвестны подробности знаменитого опыта, в котором Пастер, взяв раствор винной кислоты, содержащий поровну правую и левую форму, подпустил в него дрожжей. Кислота забродила, на дно стал выпадать осадок, а жидкость, оставшаяся наверху, понемногу начала вращать плоскость поляризации света влево. И длилось это до тех пор, пока клетки не выели из раствора всю без остатка правую разновидность, оставив в нем чистейшую, несъедобную для них левую. Очень популярен в подвале -анекдот о лютом тигре, издохшем с голоду посреди стада антилоп,— его занесло на планету, населеннную зверьем из «антимолекул»... Мрачноватая шутка насчет трепетной лани тоже не нуждается в разъяснениях.

— Может и скушать,— нагнетал между тем атмосферу один из сочувствующих,— а ты думал? Явишься к доброму дядюшке, покажешь ему свои фокусы, а он пустит слезу да заключит тебя в объятия.

(Снова — эпизод из пастеровского рассказа: знаменитый старый физик Био, прослышав о ручной сортировке кристаллов, призвал юного храбреца к себе, приказал проделать в своем присутствии все заново, да притом с образцом винной кислоты, взятым из его собственного шкафа. Когда же Пастер приготовил растворы, схватил одну из колб, прошествовал к поляриметру — а этот прибор, надо сказать, был его собственным изобретением — и, убедившись, что его не разыгрывают, расцеловал молодого коллегу...)

События, которые завершились многозначительной беседой в подвале, разворачивались так.

Примчавшись из Прибалтики, Леня застал Эрнеста Ивановича, конечно же, у прибора. На ленте, лежавшей под дергающимся пером самописца, было изображено нечто лаконичное, но крайне выразительное. Одинокий узкий пик на фоне монотонной нулевой линии. Под ним — еще один, расположенный в точности так же. А вот еще ниже (перо как раз дорисовывало этот спектр) —два. .Симметрично раздвинутых относительно этих первых и притом не равных по высоте.

— Три к одному,— оценил их размеры Леня, забыв поздороваться.

— Семьдесят на тридцать,—уточнил довольный Э. И., подмигивая в сторону обозначенной на листе формулы.

Это было в точности такое соединение, о каком Леня только собирался заговорить. Тут же выяснилось, что пока он отсутствовал, его начальник тоже побывал в библиотеке, но читал не Пастера, а другого знаменитого человека, Кельвина. И в одной из лекций (снова — лекций) патриарха классической физики наткнулся на блистательное рассуждение о природе хиральности — так произносили химики придуманное Кельвиным название этого самого свойства молекул иногда не совмещаться со своими зеркальными отражениями. Убедившись заодно, что произносят они неверно — древнегреческому «кейр» (рука) точнее соответствовала бы «киралыюсть», Эрнест Иванович подумал, что еще бы лучше назвать, явление как-нибудь повеселее, «лапностью», что ли. А потом немедленно изобрел тот же простой эксперимент, замысел которого осенил Леню в здании под острой крышей. Шутки ради стали сличать время — получилось, что осенило их чуть ли не в одну и ту же минуту, как сострил кто-то, с телепатической синхронностью. И пока Леня добирался до Москвы, обитатели подвала раздобыли оба антипода задуманного вещества, да, сами не ведая, как удачно они невзначай его выбрали, стали записывать спектры сначала по отдельности, а потом и в смеси.

Сигналы чистых антиподов, естественно, получились совершенно одинаковыми — прибор не обладал никакой дисимметрической силой. А вот когда растворы смешали, да притом не поровну, сигналов стало два. И стало ясно, что даже в этом тривиальном случае молекулы, тождественные сами себе, и другие, зазеркальные, антиподные, влияют друг на дружку по-разному. Не случайно же сигнал раздвоился в пропорции, точно отвечавшей количествам слитых в ампулу растворов.

...Отныне, с первой минуты после его возвращения, подтверждается все, что они только ни придумывают то вместе, то порознь, нисколько не торгуясь о приоритете. Месяцы спустя, когда в подвале накапливаются десятки графиков, показывающих, как зависит положение сигналов от параметра, который здесь стали называть хиральной поляризацией (он показывает, насколько одного антипода в смеси больше, чем другого), среди этих графиков выделяются некоторые особенно интригующие. На них вырисовываются змеино изогнутые кривые, пересекающие горизонтальную ось сразу в трех точках.

Происхождение всех до единой линий в спектрах веществ, изготовленных добросовестным Борей, становится между тем совершенно ясным. На взгляд Михаила Ильича, с этими изысканиями вполне можно бы кончать да возвращаться к серийной обслуге химиков. Но, родившись на свет, новое физическое явление не знает угомону, протягивает щупальца во все новые глубины.

Математика, к которой приходится прибегать для его описания, остается весьма изощренной, однако суть дела начинает сводиться к нескольким словам, доступным школьнику. Молекулы, одинаковые по хиралыности, на очень краткое время прилипают друг к другу, образуя эфемерные, зыбкие комплексы, рои, домены. Это им дается чуть легче, чем тем, у которых архитектура различна, и возникает крошечный, уловимый, лишь в среднем, после суммирования колоссального количества таких микрособытий, фактор преимущества. Вот и появляются в спектрах подвижные, ползучие, как барханы в пустыне, сигналы, откликающиеся и на состав смеси, и на свойства растворителя...

За этой прозрачной, школьной ясностью таилась, однако, другая, рискованная сторона дела. Выходило, что раствор смеси антиподов нельзя считать полностью однородным, идеальным. А это уж противоречило устоям (какой же честный физик признает неоднородность там, где ее быть не должно?), однако подкопаться под эти закачавшиеся было устои трудно, потому что, увы, это самое роение молекул проявлялось далеко не всегда. Чем больше берут в работу разных веществ, тем чаще попадаются такие, у которых никакого раздвоения сигналов нет. С этими противоречиями надо бы разбираться и разбираться — а в Институте между тем начинают поговаривать, что кое-кто в подвале, видимо, тронулся умом и загружает драгоценную технику чем-то вроде поиска нечистой силы. Поначалу над ними лишь подтрунивают, ловя случай отыграться за извечную насмешливость «детей подземелья». Однако постепенно слух доходит и до людей серьезных, не расположенных к шуткам.

В подвале тем временем переключаются на новые, особенно канительные из-за капризов аппаратуры опыты: смотрят, как меняются все эти туманные картины с температурой. К концу второго года экспериментов дело начинает проясняться. Размножение сигналов, оказывается, можно наблюдать лишь при температуре не выше некой критической, характерной для каждого вещества. У одних эта самая тэ-критическая лежит в доступной области, и они порождают змееобразные графики. У других же — в иной, недосягаемой для прибора, может быть, где-нибудь около минус двухсот. Такие-то и дают повод порассуждать о нечистой силе...

В одну из бессонных ночей, созерцая гору графиков, под которой уже прогибался стол, Эрнест Иванович меланхолически произнес: «А у аминокислот, я думаю, тэ-критическая — где-нибудь около плюс сорока-пятидесяти». Леня, как раз тогда явившийся, чтобы поговорить о диссертации (он ее уже готовил), беззвучно снялся с места и исчез.

Спустя несколько дней он снова вынырнул из своего дачного убежища (дело было в начале осени) и заявил, что хочет сделать доклад на общеинститутском коллоквиуме. Младшему научному сотруднику без степени такое не подобало, да и название, придуманное им — «Физические механизмы возникновения жизни»,— показалось претенциозным. Однако просьбу уважили. Доклад, начинавшийся, естественно, цитатой из Пастера («Почему лишь только левые или правые изомеры? Почему не соединения, лишенные диссиметрии, подобные соединениям неживой природы?»), битком набитый высказываниями древних мудрецов и непостижимыми уравнениями, был вскоре прочитан при полупустом зале. Мнение публики выразил невзначай забежавший туда аспирант в драном халате: «Мозги пудрит»...

Экспериментаторы, населяющие Институт, понимают толк в вещах осязаемых, конкретных, поддающихся перегонке или перекристаллизации. Таинственные же эффекты, при которых с молекулами ничего не происходит, разглагольствования о вселенских проблемах, вычитанных в ветхозаветных книжонках, числят по ведомству вертящихся столов и летающих тарелок. Вот почему нелестный приговор, вынесенный Лене давным-давно, дополняется еще одним словечком, звучащим в этой губернии похлеще, чем обвинение в конокрадстве: «чайник»... Не все, конечно, оценили его инициативу столь сурово. Эрнест Иванович, к примеру, поздравил, признался в том, что он и раньше подозревал: такая возвышенная математика не могла появиться на свет только для того, чтобы выразить в формулах копеечную возню мертворожденных материй, состряпанных в колбе. О нет, назревает игра куда более серьезная; такая, ради какой, может быть, только и стоит иссушать мозг физикой. Когда же Леня в ответ предложил начать эту игру в четыре руки, Эрнест Иванович внезапно погрустнел и напомнил суждение Хемингуэя о старом тореадоре: в его работе, мол, еще мелькают проблески прежнего величия, но они не имеют цены, потому что учтены им заранее... Нет,дорогой Леонид Леонидович, этот бык — твой, гонять его будешь самостоятельно. Хотя даже тогда, когда ты научишься (тут он не льстил) преподносить свои идеи менее цветисто и более внятно, трудно будет предвидеть, кто в этой корриде останется жив. Помни, однако: быть знаменитым — некрасиво.

Несколько дней спустя зав отделом Михаил Ильич произносит слова, уже известные читателям: этим самым, происхождением живности, мы заниматься не будем. Подробности разъясняет его заместитель. Сказанное, мол, не означает, что Леониду Леонидовичу не позволено защищать диссертацию на честном экспериментальном материале, которого у него в достатке. И уж ни в коей мере — что кто-то не уважает его глубочайщую начитанность. Однако что касается направления дальнейшей работы, надлежит поразмыслить. У Института есть свой профиль, есть план исследований, отменить который никто не властен. Заниматься же самодеятельностью за казенный счет не позволено никому...

У Михаила Ильича в конце концов все устроилось хорошо. Оставив свою разрушительную для нервной системы должность, он стал директором крупного химкомбината, и очень хорошим директором. Мгновенно забыв тягостный полушепот, каким принято изъясняться в высокоученом кругу, он всласть кричит на совещаниях, ворочает миллионами, казнит и милует (разумеется, рублем) тысячи подчиненных, а не жалкие шестьдесят восемь строптивцев, с которыми приходится возиться в Институте.

Михаил Ильич забывает вкус снотворного, и когда добирается до подушки, то мгновенно засыпает, да так, что телефон над самым ухом не слышит. Ну, а покинутый им отдел потихоньку восстанавливает то, без чего не может обходиться ни один живой организм — способность к самоорганизации. Однако Леонида Леонидовича, кандидата физико-математических наук, в списке этого подразделения уже нет. Он уволился по собственному желанию.

Не для протокола. Обрывки

— А твой-то герой нынешний, помню его, прямо сказать, не христосик...

Монотонную, невыносимую, в сущности, свою работу эти до срока облысевшие ребята, так и оставшиеся мэнээсами, лаборантами, механиками, обозначают неприятным, но очень точным глаголом «моросить». Какой романист осилит судьбу всезнающего, невидимого миру народца, на плечах которого возвышается величественный храм науки? Самим-то им невдомек, что за два десятка лет пошло под откос: эта самая бессребренно любимая ими наука или их собственное здоровье. Хотя и покойную Лидку-буфетчицу — верно — жаль, да и других, многих, тоже...

Дальше...

[ Часть 1 | Часть 2 | Часть 3 | Часть 4 ]