Лос-Аламос снизу

Настоящий текст представляет собой запись лекции, прочитанной на первой ежегодной конференции Калифорнийского университета Санта-Барбары по вопросам науки и общества, которая состоялась в Санта-Барбаре в 1975 году. «Лос-Аламос снизу» -- одна из девяти лекций, опубликованных в сборнике Reminiscences of Los Alamos, 1943-1945, edited by L.Badash et al., pp. 105-132. Copyright © 1980 by D.Reidel Publishing Company, Dordrecht, Holland.¹

Когда я говорю: «Лос-Аламос снизу», я знаю, о чем говорю. Хотя сейчас в своей области я до некоторой степени человек знаменитый, тогда я не был знаменит ни капельки. Когда я начинал работать в Манхэттенском проекте, у меня не было даже научной степени. Многие, кто рассказывает вам о Лос-Аламосе -- люди высокопоставленные, -- были озабочены принятием важнейших решений. Меня подобные решения никогда не беспокоили. Я всегда барахтался где-то внизу. В один прекрасный день я работал у себя в комнате в Принстоне, когда вошел Боб Уилсон и сказал, что он подписал контракт на секретную работу и не должен трепаться об этом, но мне расскажет, поскольку уверен, что когда я узнаю о его работе, то захочу присоединиться к нему. И он рассказал о проблеме разделения изотопов урана, решение которой имеет конечной целью создание бомбы. У Боба была идея, как разделять изотопы урана, и он ее собирался разрабатывать (в конце концов был применен другой способ). Потом он добавил: «Будет собрание...» Я перебил его, заявив, что не хочу этим заниматься. -- Прекрасно, в три часа собрание. Встретимся там, -- сказал Боб. -- Насчет секрета не беспокойся -- я никому его не выдам. Но работать над этой темой не хочу, -- ответил я. И я вернулся к своей диссертации -- увы, только на три минуты. Потом я принялся ходить по комнате и думать о разговоре с Бобом. С Германией, с Гитлером и с возможностью создания атомной бомбы все было ясно, и опасность того, что они сделают бомбу раньше нас, была чертовски велика. Я решил пойти на собрание в три часа. А в четыре я уже сидел за столом в своей комнате, пытался вычислить, ограничивает ли полный ток ионного пучка возможности предложенного метода разделения изотопов урана, и занимался другими расчетами, в детали которых вдаваться не буду. У меня был стол, была бумага, и я работал так напряженно и быстро, как только мог, чтобы парни, которые строили установку, могли начать опыты без задержки. А она росла, как в фильмах, снятых замедленной съемкой. Каждый раз, когда я видел ее, она становилась больше. Разумеется, это было потому, что все перестали заниматься наукой и стали работать только над ней. Во время войны наука прекратила развиваться, кроме той ее малой части, которая оставалась в Лос-Аламосе, да и та была в основном не наукой, а технологией. Все оборудование различных научных программ собрали вместе, чтобы создать из него новую экспериментальную установку, назначением которой было разделение изотопов урана. По тем же причинам и я прекратил свою научную работу, хотя позже взял полуторамесячный отпуск, за время которого закончил диссертацию. И перед переездом в Лос-Аламос я защитил ее -- я был не такой уж ничтожной букашкой, как вы, возможно, решили из сказанного мной раньше. Первыми интересными впечатлениями, которые я получил, работая над проектом еще в Принстоне, были встречи с великими людьми. До этого мне не очень-то часто приходилось видеть великих физиков. А тут была создана экспертная комиссия, которая должна была помогать нам и в конце концов подвести нас к выбору метода разделения урана. В комиссию входили такие люди, как Комптон, Толмен, Смит, Ури, Раби и Оппенгеймер. Я бывал на ее заседаниях, потому что разбирался в теории нашего метода разделения изотопов. Мне задавали вопросы, выслушивали мои сообщения. На этих заседаниях обычно каждый излагал свою точку зрения. Вот, например, высказывает свое мнение Комптон. Он говорит, что делать следует вот такто, и его правота очевидна. Кто-то еще говорит, что, вероятно, так оно и есть, но существует и другая возможность, и ее тоже следует иметь в виду. Каждый из сидящих за столом высказывает свои возражения, и Комптон, к моему удивлению и огорчению, не повторяет своих доводов и не настаивает на них. А в конце обсуждения председательствующий Толмен говорит: «Итак, мы выслушали соображения всех, и доводы Комптона, по-моему, самые убедительные. Теперь переходим к следующему вопросу». Я был поражен, увидев, как на заседании высказывали уйму идей, как каждый из говоривших демонстрировал новую сторону проблемы, помня при этом, что до него говорили другие, и в конце принимали лучшее из предложений, которое к тому же не приходилось повторять трижды. Это были действительно великие люди. В результате решили, что наш способ не будет использован для разделения урана. Нам велели прекратить исследования, потому что в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексико, начинался проект, который позднее привел нас к созданию бомбы. Мы все отправлялись туда, чтобы сделать ее. Нам предстояло провести эксперименты и разработать теорию. Моей задачей была теория, все остальные должны были заняться экспериментами. Вопрос заключался в том, что делать теперь. Лос-Аламос не был готов к началу работ. Боб Уилсон попытался использовать эту заминку и послал меня в Чикаго, поручив, кроме всего прочего, разузнать что-нибудь о бомбе и о задачах, стоявших перед нами. После этого мы могли бы приступить в нашей лаборатории к изготовлению оборудования, различных счетчиков и других приборов, которые понадобятся нам в Лос-Аламосе. Время, таким образом, потеряно не будет. Согласно инструкциям, с которыми я ехал в Чикаго, я должен был сообщать каждой группе ученых о нашей готовности работать вместе с ними и знакомиться с их задачами достаточно детально, как бы для того, чтобы самому заниматься ими. Таким образом я узнал бы все в подробностях о важных для нас работах. Идея была хорошая, но меня мучила совесть: им всем придется изрядно потрудиться, объясняя мне детали, а потом я улизну, не оказав им никакой помощи. Однако мне очень повезло. Когда один из этих парней поделился со мной своими проблемами, я посоветовал ему: «А почему бы вам не продифференцировать подынтегральное выражение?» И он за полчаса решил задачу, над которой бился три месяца. С моим «другим набором инструментов» (так Фейнман в своей книге называет математические методы, подчас не слишком хорошо знакомые экспериментаторам. -- Примеч. ред.) кое-что мне удалось. Вернувшись из Чикаго, я рассказал обо всем: сколько энергии выделится, на что будет похожа бомба и так далее. Помню, как работавший со мной математик Пол Олум, мой друг, подошел после моего сообщения и сказал: «Когда потом обо всем этом снимут картину, там наверняка будет эпизод, в котором какой-то тип возвращается из Чикаго и докладывает принстонским парням о бомбе. Он будет в черном костюме и с шикарным портфелем, а ты вот в рубахе с грязными манжетами запросто рассказываешь об этих серьезных и драматических вещах». Начало работы в Лос-Аламосе все еще откладывалось, и Уилсон отправился туда, чтобы выяснить причину задержки. Приехав в Лос-Аламос, он обнаружил, что строительная компания работает очень напряженно и почти закончила аудиторный корпус и некоторые другие здания. Однако у них не было инструкций, как строить лабораторию: сколько ставить газовых кранов, какие трубы прокладывать для воды. Уилсону пришлось самому пройти по площадке и решить, сколько газовых кранов нужно ставить здесь, сколько водопроводных -- там и так далее. И он распорядился начать строительство лаборатории. Когда Уилсон вернулся, мы все были готовы к переезду. Нам так не терпелось, что мы собрались и решили ехать, не дожидаясь окончания строительства. Но Оппенгеймер, который, кстати сказать, в числе прочих принимал нас на эту работу, сохранял полное спокойствие. Он сумел выкроить время и побеседовал с каждым из нас. Узнав, например, что моя жена больна туберкулезом, он навел справки, где поблизости от ЛосАламоса она сможет лечиться. Тогда я впервые познакомился с ним лично; это был прекрасный человек. Нас предупредили о мерах безопасности: не покупать, например, железнодорожные билеты в Принстоне, потому что Принстон -- крохотная станция, и, если бы мы все купили на ней билеты до Альбукерка в Нью-Мексико, неизбежно возникли бы подозрения. Поэтому каждый покупал себе билет где-нибудь еще, каждый, кроме меня, потому что я рассудил, что если все купят билеты в других местах... Итак, я отправился на станцию и в кассе сказал: «Мне до Альбукерка, штат Нью-Мексико». Кассир ответил: «Ах, значит, весь этот багаж ваш!» Уже много недель мы отправляли наши ящики со счетчиками и не думали, что кто-то заинтересуется пунктом назначения. По крайней мере, я смог объяснить любопытным, почему все эти ящики отправлялись в Альбукерк: туда ехал я. Когда мы прибыли в Лос-Аламос, жилье готово не было. Фактически не были готовы даже лаборатории. Явившись раньше времени, мы заставили строителей торопиться. Они ужасно обозлились: им пришлось арендовать для нас жилье по всей округе. Первое время мы жили на окрестных ранчо и по утрам добирались до места работы на машинах. Я не забуду первое утро, когда я ехал на работу. На человека с Восточного побережья, не слишком много путешествовавшего, красота местности производила неизгладимое впечатление. Грандиозные утесы, которые раньше я видел только на картинах. Ты поднимаешься в гору, а они громоздятся над тобой. Больше всего меня поразило одно: когда я сказал, что здесь, наверно, жили индейцы, наш шофер остановил машину, и мы, пройдя совсем немного пешком, действительно смогли увидеть пещеры индейцев. Когда я в первый раз приехал на место своей работы, то увидел техническую зону: впоследствии ее собирались обнести забором, но пока она была открыта. Вокруг зоны по проекту был городок, вокруг городка -- еще один забор. Но тогда все это еще строилось, и мой друг Пол Олум, назначенный моим помощником, стоял в воротах с блокнотом в руках, проверяя приезжающие грузовики и направляя их на разгрузку в разные места стройки. В лаборатории я впервые в жизни встретился с людьми, статьи которых читал в «Физикал ревью» и в других журналах. Мне говорят: «Это Джон Уильямс», а парень в рубашке с закатанными рукавами вскакивает из-за стола, заваленного синьками, бежит к окну и командует водителю грузовика, в каком месте разгружать стройматериалы. Без зданий и приборов экспериментаторам делать было нечего, и они помогали строить лаборатории. Теоретиков это не касалось, и было решено, что они переберутся со своих ранчо в уже готовые здания и начнут работу немедленно. У нас была единственная черная доска для докладов, на колесиках, мы катали ее с места на место, и Роберт Сербер рассказывал нам, что они в Беркли придумали насчет атомной бомбы, знакомил нас с ядерной физикой и другими нужными вещами. Я не слишком хорошо разбирался в этом, поскольку работал в другой области, и мне предстояло изрядно потрудиться. Каждый день я занимался и читал, занимался и читал. Это было сумасшедшее время. Но мне повезло. Случилось так, что никого из корифеев, кроме Ганса Бете, в то время в Лос-Аламосе не было, а Бете, чтобы думать, был необходим кто-то, кому можно было излагать идеи. Поэтому он заходил в кабинет к этому сопляку -- вашему покорному слуге -- и начинал рассказывать свою идею. Я говорил: «Нет, вы рехнулись. Так не получится». А он говорил: «Минуточку», и начинал объяснять, почему рехнулся не он, а я. Так у нас и шло. Видите ли, когда мне говорят о физике, я думаю только о физике, и мне все равно, с кем я говорю. Поэтому я могу сказать бестактность вроде: «Э нет, тут вы врете» или «Ну, вы рехнулись». Но оказалось, что именно это и было нужно Бете. Это стало очком в мою пользу, и скоро я сделался лидером группы из четырех теоретиков, работавшей под его началом. Как я уже сказал, в момент моего первого посещения лаборатории жилые помещения еще не были готовы. Однако теоретикам надо было где-то поселиться, и сначала нас поместили в бывшем здании мужской школы. Я жил в кабинете механики. Спали мы все в жуткой тесноте, а степень неблагоустроенности нашего быта характеризует тот факт, что в ванну Боб Кристи и его жена ходили через нашу спальню. Это было чертовски неудобно. В конце концов жилые помещения были построены. Мне позволили выбрать комнату. Знаете, что я сделал? Я выяснил, где будет общежитие девушек, и выбрал комнату напротив, через двор. Позже я с огорчением обнаружил, что прямо перед моим окном растет большое дерево. Мне сказали, что в каждой комате будут жить по два человека, но это только временно. Кровати были двухъярусные, а ванная общая на две комнаты. В первую ночь в моей комнате никто не появился, и я решил сделать так, чтобы ко мне и дальше никого не подселили. Моя жена лежала в туберкулезной больнице в Альбукерке, но кое-какие ее вещи были со мной. Я разложил верхнюю постель и небрежно бросил на нее ночную рубашку. Потом вытащил из чемодана две пары шлепанцев, а в ванной рассыпал на пол немного пудры -- устроил все так, словно у меня был кто-то еще. И что же из этого получилось? Ведь это было мужское общежитие, не правда ли? Когда вечером я пришел к себе, моя пижама, аккуратно сложенная, лежала под подушкой, ночная рубашка -- под подушкой верхней постели, шлепанцы ровненько стояли под кроватью в ногах. Пудру в ванной вытерли, и на верхней постели никто не спал. На следующий день произошло то же самое. Утром я привел в беспорядок верхнюю постель, швырнул на нее женскую ночную рубашку, рассыпал в ванной пудру. Я проделывал все это четыре дня, пока не разместили всех и опасность, что ко мне поселят соседа, миновала. Каждый раз все оказывалось аккуратно убранным, хотя это было мужское общежитие. Тогда я не знал, что моя маленькая уловка втянет меня в большую политику. В Лос-Аламосе были всевозможные объединения и союзы: объединение жен сотрудников, объединение механиков, объединение лаборантов и так далее. Так вот, холостяки и незамужние девушки, жившие в общежитии, решили, что им тоже нужно объединиться, когда было объявлено новое правило: НИКАКИХ ЖЕНЩИН В МУЖСКОМ ОБЩЕЖИТИИ. Это было совершенно смехотворно! Мы взрослые люди! Что за дикость! Нам нужно было действовать. Мы обсудили этот вопрос, и меня выбрали представителем общежития в городском совете. После того как я пробыл в этом совете полтора года, мне довелось о чем-то беседовать с Бете. Он все это время состоял в большом управляющем совете, и я рассказал ему о своем фокусе со шлепанцами и ночной рубашкой. Он расхохотался: «Значит, вот как ты попал в городской совет!» Позже выяснилось, что дело было так. Женщина, убиравшая комнаты общежития, вошла в мою, и вдруг -- ах! -- неожиданность: у парня ночевала женщина. Горничная доложила старшей горничной, старшая горничная -- лейтенанту, лейтенант -- майору и так далее, до генералов из управляющего совета. Что было делать этим генералам? Ясное дело, обдумать ситуацию. А какую инструкцию тем временем спустить капитанам, майорам, лейтенантам, старшим горничным и просто горничным? «Оставить вещи на месте, комнату убрать и следить, что будет дальше». А на следующий день тот же доклад. Четыре дня они мучились, что же им предпринять, и под конец ввели правило: никаких женщин в мужском общежитии! Но это вызвало внизу такую бучу, что пришлось избирать представителя, который защищал бы интересы угнетенных... Хотелось бы сказать два слова о цензуре, которая у нас там была. Это ведомство решилось на нечто совершенно недопустимое по американским законам: вскрывать письма. У них не было на это никакого права, поэтому они хотели представить дело так, словно это делается с нашего ведома и добровольного согласия. Нам пришлось согласиться на то, что приходящие к нам письма они будут вскрывать, а наши письма мы должны были оставлять открытыми. Если в них все было в порядке, цензоры запечатывали их сами. Если, по мнению цензоров, в них что-нибудь было не так, письмо возвращали с запиской, указывавшей на нарушение такого-то и такогото параграфов нашего «уговора». В отношении либерально настроенных ученых они действовали очень осторожно, но в конце концов мы поняли, что над нами установлена цензура с целой кучей правил. Нам было позволено комментировать действия начальства; если бы мы хотели, мы могли бы написать нашему сенатору и сообщить ему, что нам не нравится. И вот в первый же день после введения цензуры мне звонят. -- Слушаю вас. -- Спуститесь, пожалуйста, вниз. Спускаюсь. -- В чем дело? -- Вам письмо от отца. -- Ну и что? Мне протягивают листок линованной бумаги, на котором четыре точки стоят под линией, две -- над, потом две точки под линией и одна над ней, потом точка над точкой. -- Что это такое? -- Это код. -- Ясно, что это код, но что здесь сказано? -- Я не знаю. -- Хорошо, какой ключ к коду? Как вы будете расшифровывать его? -- Не знаю. В другой раз меня спрашивают: -- Что это такое? Я отвечаю: -- Это письмо от моей жены. В нем написано: «TJXYWZTW$_1$X$_3$». -- Что это такое? -- Это тоже код. -- А какой ключ к коду? -- Не знаю. -- Вы получаете шифровки и не знаете к ним кода? -- спрашивают они. -- Вот именно. Это игра, понимаете? Я просил их посылать мне шифровки, ключа к которым я не знаю. Они там придумывают код и посылают мне шифровки, не сообщая кода. Надо сказать, что одно из правил их цензуры заключалось в том, что они старались как можно меньше влиять на обычное содержание писем. И они говорят: -- Вам придется попросить их вместе с шифровкой присылать ключ. -- Но я не хочу, чтобы мне сообщали ключ! -- Ладно, ключ мы изымем из письма. Итак, мы пришли к соглашению. Думаете, дальше все было в порядке? Черта с два, на следующий день я получаю письмо от жены, в котором читаю: «Писать трудно, потому что кажется, что --- подглядывает через плечо». Вместо слова -- следы ластика. Я снова спускаюсь к цензору: -- Послушайте, вы не имеете права марать приходящие письма, даже когда они вам не нравятся. Вы можете читать их, но не имеете права стирать слова. -- Не смешите меня, -- отвечает цензор, -- вы когданибудь слышали, чтобы цензор стирал слова? Цензоры их вырезают! -- Ладно, -- сказал я. В следующем письме жене я спросил: «Ты стирала слова в письме ластиком?» -- «Нет, -- ответила она, -- это, должно быть, ---». И в бумаге дырка. Я отправился к майору Б., заведовавшему цензурой, и подал ему жалобу. Пришлось потратить на это время, но я считал, что так оставлять дело нельзя. Майор попытался убедить меня, что цензоры действовали по инструкции, но, правда, не до конца поняли, насколько деликатными им следует быть. -- Не думаете же вы, -- сказал он, -- что у меня нет желания сделать как лучше? -- У вас есть желание, -- ответил я, -- но я не думаю, что у вас есть власть. Дело было в том, что свое место он занимал третий или четвертый день. -- А это мы посмотрим! -- заявил он и схватился за телефонную трубку. Все было улажено. Больше слова из писем не вырезали. Но это было еще не все. Однажды я получил письмо от жены вместе с запиской цензора, в которой говорилось: «В письме имелась шифровка без ключа, поэтому мы изъяли ее». В тот же день поехал к жене в Альбукерк, в больницу, где она встретила меня вопросом: -- Ты привез, что я просила? -- А что ты просила? -- удивился я. -- Свинцовый глет, глицерин, сосиски, белье. -- Подожди-ка, так это был список? -- Ну да, -- сказала она. -- Это была шифровка, -- сказал я, -- они решили, что это была шифровка -- глет, глицерин и остальное. (Глет и глицерин были нужны ей для того, чтобы склеить разбитую шкатулку из оникса.) Так продолжалось несколько недель, пока наконец мы с цензурой не выяснили отношения. Тем не менее однажды я играл со счетной машинкой и подметил довольно интересную вещь. Когда вы делите 1 на 243, то получаете 0,004115226337... Такой перепляс продолжается до 599, после чего все повторяется. Это показалось мне забавным. Так вот, я описал это в одном из моих писем, и оно вернулось ко мне с запиской: «См. §17в». Я заглянул в §17в. Он гласил: «Письма разрешается писать только на английском, русском, испанском, португальском, немецком... языках и на латыни. Для использования любого другого языка требуется письменное разрешение». Кроме того, в этом параграфе было сказано, что использование кодов запрещается. После этого я снова отправил цензору свое письмо вместе с сопроводительным посланием, в котором заявлял, что мое письмо не может быть шифровкой, потому что если он сам разделит 1 на 243, то получит все эти цифры и что в числе 0,00411522633... информации не больше, чем в числе 243, то есть ровно никакой, и поэтому я прошу разрешения пользоваться в моих письмах арабскими цифрами. Дело и на этот раз было улажено. Когда вы часто обмениваетесь письмами, у вас всегда возникают сложности. Моя жена, например, постоянно писала мне, что ее не покидает ощущение, будто цензор стоит у нее за спиной и заглядывает через плечо. А надо сказать, что нам не было разрешено упоминать в письмах цензуру. Нам-то не было разрешено, но как они могли запретить это ей? И к каждому письму жены они прилагали записку: «Ваша жена опять упомянула о цензуре». Действительно, она опять о ней упомянула- Наконец они не выдержали и написали: «Пожалуйста, сообщите своей жене о недопустимости упоминания цензуры в ее письмах». Следующее свое письмо я начал словами: «Мне было велено сообщить тебе о недопустимости упоминания цензуры в письмах». Трах-тарарах, письмо тут же возвращается ко мне! Я снова отправляю его с запиской: «Я получил указание сообщить жене о недопустимости упоминания цензуры в письмах. Какого черта это должен делать я? Кроме того, почему вообще я должен просить ее не упоминать цензуру? Может быть, вы что-то скрываете от меня?» Интересно, что на этот раз цензор лично пришел просить меня, чтобы я сообщил жене, чтобы она... Оказывается, их беспокоит, что по дороге из Альбукерка почту могут перехватить и узнать о существовании цензуры, поэтому они очень просят мою жену быть осторожнее. В свой следующий визит в Альбукерк я сказал жене: «Послушай, давай не будем писать про цензуру». Однако у нас столько раз были неприятности, что мы в конце концов придумали нечто незаконное -- свой код. Если после подписи в конце письма я ставил точку, это означало, что у меня снова была неприятность и ей снова нужно придумать иносказание. Слава Богу, что в больнице у нее весь день был свободен, и времени на это хватало. В конце концов она додумалась прислать мне вырезанное из газеты объявление, в котором говорилось: «Пошлите вашему приятелю письмо в виде разрезной загадки. Мы пришлем вам бланк, вы напишете на нем свое письмо, разрежете его на части, сложите в прилагаемый пакетик и отправите вашему другу». Этот пакетик я получил вместе с запиской цензора: «У нас нет времени на игры. Попросите, пожалуйста, вашу жену ограничиться обычными письмами». Я уже приготовился было поставить еще одну точку, но тут цензоры как раз вовремя спохватились, и нам не пришлось применять нашу следующую уловку. А придумали мы вот что. Жена должна была послать мне письмо, которое начиналось бы словами: «Надеюсь, ты не забыл, что это письмо надо вскрывать осторожно, потому что в конверт насыпан, как мы и договорились, порошок для желудка «Пепто-бисмол». А конверт был бы полон порошка. Мы рассчитывали, что письма они вскрывают в спешке, порошок рассыплется по всей комнате и что цензоры испугаются, потому что причинять ущерб корреспонденции запрещено. Им придется собирать с пола весь этот «Пепто-бисмол»... Но до этой хохмы дело не дошло. В результате всех этих экспериментов я точно выяснил, что может пройти через цензора, а что -- нет. Никто не знал этого лучше меня. И я даже немного заработал на пари по этому поводу. Однажды я обнаружил, что рабочим, которые жили за пределами городка, лень ходить кругом через ворота и они проделали в заборе дыру. Я тоже стал пользоваться этим лазом, пока стоявший в воротах сержант не заинтересовался, как получается, что этот парень все время входит и никогда не выходит. Его естественной реакцией было позвать лейтенанта и попытаться засадить меня в кутузку. Мне пришлось объяснять про дыру. Видите ли, моим желанием всегда было наставлять людей на путь истинный. Поэтому я побился с кем-то о заклад, что расскажу в письме про дырку в заборе и письмо смогу отправить. И представьте себе, я сумел. А написал я так: «Посмотрите, как они управляют нашим учреждением (писать об этом было разрешено)! В семидесяти одном метре от такого-то места в заборе имеется дыра такого-то размера, и через нее можно пролезть!» Что же им оставалось делать? Они не могли сказать мне, что такой дыры нет. Они должны были пойти и отыскать ее! Так я сумел послать это письмо. Мне удалось отправить и письмо о том, как парня из моей группы, Джона Кемени, какие-то армейские кретины разбудили среди ночи и допрашивали перед слепящей лампой по единственной причине: они проведали, что его отец был коммунистом или еще кем-то в этом роде. Теперь Кемени знаменитость. Были и другие казусы. Как и в случае с дырой в заборе, я всегда предпочитал указывать на непорядки косвенно. А одно из проявлений непорядка заключалось в следующем. С самого начала работы у нас появились чертовски важные секреты: мы узнали массу нового об уране, о бомбе и о том, как она работает. Все эти сведения содержались в бумагах, которые хранили в деревянных шкафах с выдвижными ящиками, запиравшимися обыкновенными висячими замками. Были, конечно, различные усовершенствования вроде самодельных стержней, пропущенных через ручки ящиков и тоже запиравшихся замками, но это всегда были простые висячие замки. Более того, бумаги можно было взять из ящиков и не открывая замков, а только слегка наклонив шкаф назад. У нижнего ящика имелся стержень, который удерживал бумаги вместе, а под этим стержнем в дне была широченная дыра, через которую их можно было вытаскивать. Так вот, я открывал эти замки отмычкой и все время повторял, что это очень просто. На всех наших собраниях я вставал и говорил, что у нас важные секреты и мы не должны хранить их в таких шкафах -- нам нужны более надежные замки. Однажды на таком собрании Теллер тоже встал и сказал мне: «Свои самые важные секреты я храню не в шкафу, а в ящике стола. Это ведь надежнее, правда?» Я ответил: «Не знаю, я не видел вашего стола». На этом собрании Теллер сидел в первых рядах, а я в последних. И пока собрание еще шло, я потихоньку вышел из зала и отправился посмотреть стол Теллера. Мне не пришлось даже открывать его замок отмычкой. Выяснилось, что достаточно было пошарить рукой сзади стола под крышкой, чтобы найти щель, через которую бумаги можно вытягивать, как из ящичка для туалетной бумаги. Я вытащил одну, вторую, третью... Опустошил весь ящик, потом положил бумаги обратно, но с другой стороны и снова поднялся в зал. Собрание как раз кончилось, все выходили из зала, и я, смешавшись с толпой, подошел к Теллеру и сказал: -- Да, кстати, давайте я посмотрю ваш стол. -- Конечно, -- ответил он, и мы отправились к нему. Я взглянул на его стол: -- Замок мне кажется вполне надежным. Давайте посмотрим, что там внутри. -- Очень рад показать вам, -- сказал Теллер, вставляя ключ в замок и открывая ящик, -- если вы уже не видели. Когда вы шутите с очень умным человеком вроде мистера Теллера, проблема заключается в том, что время между моментом, когда он замечает нечто странное, и моментом, когда он понимает, что произошло, настолько коротко, что получить удовольствие от шутки вы не успеваете. Некоторые из проблем, которыми мне пришлось заниматься в Лос-Аламосе, были довольно интересными. Одна из них состояла в обеспечении безопасности завода в Ок-Ридже, штат Теннесси. Бомбу собирались делать в Лос-Аламосе, а в Ок-Ридже занимались разделением изотопов урана -- урана-238 и урана-235. Последний должен был стать взрывчаткой для бомбы. Предполагалось, что это будет большой завод, по нескольку раз перерабатывающий большие количества сырья (выделение изотопа 235 приходилось осуществлять во много этапов). А поначалу они вели опыты, получали небольшие количества U 235 на экспериментальной установке и тут же учились анализировать полученное вещество, определять содержание в нем урана-235. И хотя все инструкции от нас завод получил, с их исполнением все время были трудности. В конце концов Эмиль Сегрэ заявил, что единственный выход -- ему самому поехать туда и проверить все на месте. Однако военные сказали: «Нет, наша задача состоит в том, чтобы всю информацию о Лос-Аламосе держать в одном месте». В Ок-Ридже сотрудники ничего не знали о том, куда пойдет их продукция; они знали только, что от них требуется. То есть руководство завода, конечно, было в курсе, что они занимаются разделением изотопов урана, но они и понятия не имели, насколько мощна бомба и как она работает. А низший персонал вообще ничего не знал. Военные хотели, чтобы все так и оставалось: никакого обмена информацией. Сегрэ доказывал, однако, что в таком случае они никогда не получат правильных результатов анализов и в один прекрасный день вся эта лавочка взлетит на воздух. Поэтому он в конце концов отправился в Ок-Ридж сам, посмотреть, что там происходит. И вот, бродя по заводу, он увидел, как рабочие катят оплетенную бутыль с зеленой жидкостью. Это был раствор нитрата урана. Он спросил: -- А когда уран будет очищен, вы собираетесь обращаться с ним так же? -- Конечно, -- ответили ему, -- а почему бы нет? -- А он не взорвется? -- Как взорвется?! Тогда военные сказали: «Вот видите! Вам не следовало делиться с ними информацией. Теперь они заволновались». Оказалось, что военные знали, сколько материала нам нужно на бомбу -- двадцать килограммов или около того, -- и знали, что столько очищенного материала одновременно на заводе никогда не будет, так что опасности взрыва вроде бы нет. Но им не было известно, что после замедления в воде нейтроны становятся гораздо более эффективными. В воде для возбуждения реакции, регистрируемой по радиоактивности, нужно в десять -- нет, в сто раз меньше вещества. Подобная радиоактивность смертельно опасна для человека, а на заводе безопасности не уделяли никакого внимания. Поэтому Оппенгеймер послал Сегрэ телеграмму: «Пройдите по всему заводу. Обратите внимание на концентрации, которые у них возникают в разных точках технологической цепочки, а мы тем временем рассчитаем, какая концентрация грозит взрывом». Работать над этим начали две группы. Группа Кристи занималась водными растворами, а моя -- сухим порошком в ящиках. Мы вычислили, сколько вещества они могут накапливать без опасности реакции. После этого Кристи должен был поехать в Ок-Ридж и обрисовать им всю ситуацию, поскольку теперь положение изменилось и нам волей-неволей нужно было проинформировать их. Поэтому я с радостью передал свои расчеты Кристи и сказал: «Вот тебе все цифры, вперед». Но тут Кристи схватил воспаление легких, и ехать пришлось мне. Летать на самолете до этого мне не доводилось. Папку с секретными бумагами мне привязали ремнями под пиджак! Самолет в те дни напоминал автобус, с той лишь разницей, что расстояние от остановки до остановки было больше. Нам то и дело приходилось выходить и ждать. На одной из остановок рядом со мной стоял мужчина, теребивший цепочку от часов и бормотавший что-то вроде: «Без брони на самолете теперь просто невозможно летать». Я не удержался и сказал: -- В самом деле? А у меня бронь есть. Немного спустя он снова заворчал: -- С нами полетят какие-то генералы. Кому-то из нас с третьей категорией лететь не придется. -- Все в порядке, -- сказал я, -- у меня вторая категория. Этот тип, вероятно, написал своему конгрессмену -- если он сам не был конгрессменом -- жалобу на то, что во время войны какие-то сопляки разъезжают со второй категорией. Как бы то ни было, но до Ок-Риджа я добрался. Первым делом меня повезли на завод, я там все осмотрел, но не стал делать никаких замечаний. Дело оказалось еще хуже, чем докладывал Сегрэ, потому что он заметил, скажем, кучу ящиков в одной комнате, но не заметил такой же кучи ящиков в соседней комнате у той же самой стены. Видите ли, когда слишком много обогащенного изотопа235 собирают в одном месте, он может взорваться. Так я обошел весь завод. Память у меня неважная, но краткосрочная память при интенсивной работе -- неплохая, и я смог запомнить особенно неблагополучные места вроде помещения 90--207, контейнера номер такой-то и тому подобное. Вечером у себя в номере я описал все это на бумаге, объяснил, в чем состоит опасность в каждом случае и что нужно сделать для ее устранения. Кстати, это было просто. Для поглощения нейтронов в растворы следовало ввести кадмий, а ящики рассредоточить в соответствии с нормами. На следующий день должно было состояться большое собрание. Да, я забыл сказать, что перед выездом из ЛосАламоса Оппенгеймер сказал мне: «В Ок-Ридже в технике разбираются следующие люди: мистер Джулиан Уэбб, мистер такой-то и мистер такой-то. Я хочу, чтобы вы убедились, что эти люди присутствуют на собрании, что они услышат от вас, как обеспечить безопасность, и действительно поймут, как это сделать». -- А что, если их на собрании не будет? Что мне делать тогда? -- спросил я. -- Тогда вы должны заявить: Лос-Аламос не берет на себя ответственность за безопасность завода в Ок-Ридже! -- ответил Оппенгеймер. -- Как, вы хотите, чтобы я, букашка, пришел и сказал им... -- Да, вы, букашка, пойдете и скажете им. Я рос прямо на глазах! Когда я пришел на собрание, там были, само собой, большие шишки из компании, нужные мне инженеры, генералы и все, кого интересовала эта важная проблема. Меня это порадовало, потому что завод взорвался бы, если б всем было наплевать. Меня сопровождал лейтенант Замволт. Он сказал, что, по мнению полковника, я не должен ни говорить на собрании, какую роль играют нейтроны, ни разъяснять остальные детали, а только сообщить, какие необходимо принять меры безопасности. Полковник хотел, чтобы секреты хранились по отдельности. Я ответил: -- По-моему, невозможно заставить их выполнять целую кучу непонятных им правил. Я считаю, что моя задача будет осуществлена, только если я расскажу им все. Лос-Аламос может принять на себя ответственность за безопасность завода в Ок-Ридже лишь в том случае, если его работники будут полностью в курсе того, как работает бомба! Это прозвучало внушительно! Лейтенант пошел со мной к полковнику и повторил мои слова. Полковник сказал: «Подождите пять минут», отошел к окну и принялся думать. В чем военным не откажешь, это в умении принимать решения. Я считаю замечательным достижением, что проблема «сообщать или не сообщать работникам Ок-Риджа о работе бомбы» была решена за пять минут. Я преисполнился уважения к этим военным парням, потому что сам никогда не мог решить ничего важного ни за какой отрезок времени. Через пять минут он сказал: -- Прекрасно, мистер Фейнман, валяйте. Тогда я рассказал им все о нейтронах, как они вылетают: бум-бум-бум, как их получается слишком много, и вам приходится рассредотачивать материал, как кадмий поглощает нейтроны и почему медленные нейтроны эффективнее быстрых, -- все это в Лос-Аламосе было азбучными истинами, но здесь об этом слышали впервые, и я казался им, наверное, гением. В результате они решили создать маленькие группы, чтобы делать собственные расчеты. Решено было также перепланировать завод, и в обсуждении приняли участие инженеры, строители, химики. Они собирались создать новый завод, на котором можно было безопасно перерабатывать обогащенный уран. Меня попросили приехать снова через несколько месяцев, и, когда я приехал, они заканчивали проект завода. Мне предстояло взглянуть на него. Как, по-вашему, можно увидеть завод, которого еще нет? Я не знаю. Лейтенант Замволт, мой постоянный спутник, привел меня в комнату, где были два инженера и длиннющий стол, накрытый синьками с чертежами. В школе меня учили черчению, но чертежи для меня -- темный лес. И вот они раскатывают передо мной рулоны проекта и начинают объяснять их мне, считая, очевидно, что перед ними гений. Одной из опасностей, которую они старались избежать, была накопление материала. Например, при работе испарителя материал в нем начинает скапливаться, если отказывает вентиль. При этом возникает опасность взрыва. Поэтому, объяснили мне, этот завод спроектирован так, что при отказе любого вентиля ничего не произойдет. Для этого вентили всюду пришлось продублировать. Потом они стали объяснять, как завод будет работать. Четыреххлористый углерод вводят сюда, нитрат урана подают отсюда вот сюда, он идет вверх и вниз, проходит вот это перекрытие, протекает вот по этим трубам, поднимается на второй этаж, туда-сюда, вверх-вниз, и все по синькам. Вот так, скороговоркой, объяснили мне работу очень, очень сложного химического завода. У меня даже круги перед глазами пошли. В довершение беды, я не знал, что обозначают значки на чертежах! Там был значок, который я сначала принял за окно, -- квадратик с крестиком посредине, и этих квадратиков там было понатыкано до черта. Сначала я думал, что это окна, но потом увидел, что этого не может быть, потому что значок не всегда стоял на стенах. Я решил спросить инженеров, что он обозначает. С вами, наверно, такое тоже случалось: вовремя не задали вопрос. Все было бы замечательно, если бы я сразу спросил, а теперь они говорили уже слишком долго. Я чересчур долго колебались. Если спросить теперь, они могут сказать: «Какого черта ты заставил нас потерять столько времени!» Что оставалось делать? И тут мне пришла в голову идея: это мог быть вентиль. Я ткнул пальцем в один из загадочных квадратиков на третьей синьке и спросил: «А что случится, если этот вентиль откажет?», опасаясь, что они ответят: «Это не вентиль, сэр, это окно». Инженеры переглянулись, и один из них произнес: «Ну, если откажет этот вентиль, то...» И начал водить пальцем по чертежу вверх и вниз, туда и сюда, а второй инженер -- вниз и вверх, сюда и туда, и они снова переглянулись. Потом с раскрытыми ртами повернулись ко мне и хором сказали: «Вы совершенно правы, сэр!» И они скатали свои синьки и ушли, а за ними ушли и мы. Сопровождающий меня Замволт сказал: «Вы гений, сэр. Я понял, что вы гений, когда вы мельком осмотрели весь завод и на следующее утро смогли указать им на непорядок с испарителем С-21 в помещении 90--207. Но скажите, ради Бога, как вам удалось найти у них эту ошибку?» Я объяснил ему, что пытался выяснить, вентиль ли это.

Перевод с английского
Ю.Ф.Орехова